Родниковая капля - Николай Михайлович Егоров
— Кубари зарабатывает.
— Это зря. Четушкин не за них…
— Слушай, Иван, — подсел рядышком командир двойки. — Я вот с нормальной нагрузкой еле в конце полосы отрываюсь, а ты три сотки сверх и хоть бы что.
— Взлетаешь неграмотно. Вот ты как взлетаешь? Как молния. Не так быстро, а так, зигзагами. Бежишь, бежишь, смотришь: криво. Довернул. А довернул, — гляди сюда, — Четушкин выскреб из планшета карандаш, сдернул со стола на колени газетную подшивку, — вот полоса, вот вектор мощности, а вот тут ты довернул. Часть лошадиных сил моторов не за редьку потратил.
Иван положил подшивку на место, циркнул замком комбинезона, заводил плечишками, стараясь сбросить с них тяжелый мех спецовки.
— Помоги-ка вылезти, — повернулся он спиной к младшему лейтенанту. — И потом. Как ты газ даешь? Воткнешь на всю железку и посиживаешь. А в птичке сколько тонн? Плавно надо газку добавлять. Всадник и то лошадь постепенно разгоняет.
— Ты что, в кавалерии служил? — приподнялся на локте Скородумов.
— Два месяца.
— Чего ж ты покинул легендарный род войск?
— С кобылой характерами не сошлись.
Четушкин, посапывая, готовился ко сну. Разуться разулся, а брюки снять старания не хватило. Сидит на краешке постели, набирается, ступнями ног пошевеливает. И до того отчетливо выделяются они на щелеватом полу амбара, что Ленька заметил:
— Ванька! Ты какой это размер носишь?
— Я? Сорок второй.
— Ну-ка, ну-ка.
И началось паломничество. Не ленились, вставали, потоптавшись между Ленькиной и Ивановой койками, шлепали обратно, удивлялись:
— Как же он таскает такие ноги? Устает же, наверно.
— И уродит ведь природа коряжистое дерево в сук да в болону, коряжистого человека в ноги да в голову.
— Хватит шляться, — прикрикнул на своего радиста Скородумов. — Дайте хоть одну ночь доспать, как следует. — И потушил лампу.
Экипажи еще пошушукались на ощупь и успокоились. Витька Петров запел носом сверчковую песню: цр-р-рк, цр-р-рк, Рокотов дышал редко и аппетитно — в конце вдоха губы чуть разлипались и причмокивали; командир второй засыпал, как умирал. Однажды Четушкин даже встал и пощупал пульс у него. Четушкин всех знал, кто как спит. Вон и Скородумов полувздохнул, полузевнул. Тоже сейчас заснет.
— Леньк, а Леньк… Подвинься.
— Один спать боишься?
— Обожди ты. Мыслишка у меня, — Четушкин пробрался под Ленькино одеяло, выравнялся головами. — А что, если горючки брать поменьше, а бомб…
— Смотри. Цистерны не летают.
— Эрунда. Погода надурится, попробую. Рассчитаю поточнее — и попробую.
— А я завтра своим тоже аврал сыграю. Ты бы разъобъяснил, где подскоблить, где перекрасить.
Они так и уснули двое на одной койке.
7
Погода захандрила. Ночи две поблестели звезды, и опять изморось, изморось, изморось. Вместо неба мокрая фланелевая портянка. Наступило безделье. Муторная военная безработица. Плохо елось, худо спалось: мешала тишина. Люди привыкли к звериному рыку моторов и теперь скучали по нему. Лениво играли в домино, чистили пуговицы на шинелях, писали длинные письма, околачивались у самолетов, выискивая, чем бы заняться.
Шипулин с Гошкой, разостлав старый чехол, копались с магнето. Четушкин топтался под центропланом, поглядывал на горизонт из-под крыла, как молодой петушишко из-под крыши сарая, поднимал воротник реглана.
— Схожу Скородумыча попроведаю.
От Скородумова возвращался скоро. Подобрав полы реглана, приседал на корточки рядом с механиком, тянулся за какой-нибудь деталешкой.
— Чего домой не идешь? — сжалился, наконец, Вовка. — Мыслишка небось появилась?
— А как ты угадал?
— То я тебя не знаю. Зуд, что ли, в мозгах у человека. Говори, не майся.
— Да понимаешь, надоело штурманов клянчить. Поставить бы прицел и управление бомбоотсеком ко мне… Сможешь?
Шипулин посоображал, как это будет выглядеть, свистнул:
— Нельзя. Представляешь? Случись что-нибудь с Четушкиным, другого скоро не посадишь. А сорвать вылет? Это вредительством запахнет.
— Заводской прицел не шевели. Получи другой.
— Ох, и шустрый. Прицел — не заклепка, пошел да взял. Вообще-то потолкуй вот с Гошкой. У него на материальном складе родственник или родственница ли служит.
Иван по-собачьи выжидательно уставился в разулыбленный рот моториста. Что-что, а улыбаться Гошка умел: все тридцать два зуба наружу.
— Бутылку, Иван Прохорович.
— Будет! — обрадовался Четушкин. — Ну, так я побежал.
— И нахальный же ты, Гмырин. Кто-никто, а ведь он командир экипажа.
— А по званию он младше меня еще.
— Совесть иметь нужно.
— А я по совести: баш на баш, — и моторист, как ни в чем не бывало, показал зубы. Все тридцать два.
В амбар Четушкин сыскался аж после ужина. Лампу не зажигали, а кто на чем сидели вокруг печки, сконструированной из железной бочки. Дверца открыта, и в экипажной мирная полутемень. И уютно-уютно. Скородумов в нательной рубахе и босиком. На коленях перевернутый кверху дном котелок, между ног на газете вымытая картошка. Он режет ее на тонкие пластики и садит на печку. Пластики аппетитно шкворчат, стреляют струйками пара.
— О-о, Ванек! А я уж хотел тревогу поднимать, искать тебя. Ночь, трава у амбара высокая. Заблудился, думаю. Где носило?
— Да… По делам.
— Понятно. Заходи на посадку.
Иван скинул реглан. Возле печки потеснились.
— Вёдро установится. Тяга хорошая, — Витька Петров, заслоняя лицо рукой, достал от задней стенки головешки, постучал по ним кочережкой.
— Разве это тяга, — Четушкин покидал с ладони на ладонь румяный кружок картофелины. — Вот у нас в Сибири тяга, так тяга. Поленья из труб летят.
— Сплевывай.
— Ничуть не вру. Один раз, — так же осенью где-то, перед холодами, — на кирпичном заводе истопник разжег около полуночи сушильную печь, натолкал в топку березовых комлей, аж дверка не закрывается, свернулся комочком напротив, полеживает. Ну, и задремал. Очнулся — ни черта не поймет: над башкой солнце, из ушей дым валит. А перед утром, значит, тяга усилилась, его и затянуло в трубу. Плечи пролезли в горловину, а задок толстоват, видно, был. Заклинило. Ни туда, ни сюда.
Кто-то поперхнулся недожеванной картошкой и, зажав рот, метнулся на улицу, кто-то заойкал. Скородумов дрыгнул ногой, задел пальцами печку, перестал смеяться и заматерился.
— Ну, и как же его… — вытирая слезы, проурчал Рокотов.
— Вытащили, что ли?
— Ах-ха.
— Вызвали У-2 из Кургана, опустили веревку, надлетели. Поймался — вытянули.
— Откуда у тебя взялось это?
— Вранье? От безделья. Помажь ожог слюной. Саднить не будет.
Установка дополнительного прицела держалась в строгом секрете, да слух штука ползучая.
Начальник оперативного отдела, которого донимала подцепленная в ненастье малярия, кутался в бараний тулуп и раздавал цели экипажам, как дед мороз подарки ребятишкам. Цели почти у всех были те же, что и в прошлый вылет, и майор много не рассусоливал. Последними остались Четушкин с Рокотовым.
— Вы что же, раздумали один лететь? — оперативник покашлял в воротник. — Или
