Родниковая капля - Николай Михайлович Егоров
Весна — всегда весна. Но в этом году природа до того старательно работала после сердитой зимы, что прямо под крылом, почикивая, завылазила зелень. Иван Прохорович сорвал тугое перышко, навалился спиной на черную теплую покрышку шасси и пробует романтику на зуб. День — с улицы уходить не хочется. Вот так и кажется, что сейчас подойдет кто-нибудь и подаст тебе крашеное яичко. Наверное, потому, что ошалело пахло землей и краской.
Шипулин, зажав между ног бока самолета, чтобы не свалиться, рисует на его спине новое время года: черно-зеленое. Вовка нет-нет да и пошлет глаза на скородумовского механика. У них сегодня работа на спор, и лишаться торцевого универсального ключа ну просто нельзя. Другой вопрос — переноску заполучить. И уж вовсе ни к чему тащит сюда Гошку. Поговорить не любит, будет отвлекать.
Гошка с противогазной сумкой слева и пистолетом справа полюбовался-полюбовался на механиково художество и хмыкнул:
— Хм. Валишь вваливаешь? Торцовик лишний был?
— Катись, катись. Откуда ты выпал?
— Откуда может выпасть посыльный штаба дивизии? Батя что-то Прохорыча вызывает.
«Повидать захотел, — решил про себя Четушкин, выходя из-под крыла. — Земляки, как-никак. А давно уж я у него не был, тоже соскучился». Остановился рядом с Гошкой, понаблюдал за мелькающей кистью, покрутил головой:
— Переноску выигрывай, а после перекрасишь.
Шипулин оторопел:
— Почему, Ваня?
— Потому что зебру из самолета сделал. Хоть в зоопарк. Такой камуфляж из-за облаков заметят.
— Да ну-у-у…
— Я сказал: перекрасить.
— Слушаюсь, товарищ командир.
А Гошка, а Гошка улыбался. Вволю.
— Чего, как сдохший мерин, ощерился? — Шипулин замахнулся на него обмакнутой в краску кисточкой. Моторист увернулся от черных пахучих брызг, догнал Четушкина, оглянулся и поднес ко лбу пальцы рожками.
— Я войду, Василий Дмитриевич? — не закрывая дверь за собой, остановился на пороге Иван. Орехов нахмурился. — Разрешите войти, товарищ генерал-майор?
— Войдите.
— По вашему приказанию рядовой Четушкин прибыл.
— Вы зачем сегодня делали посадку в тридцати километрах восточнее аэродрома? А?
— Так я же домой вовремя вернулся.
— Вас не об этом спрашивают.
— Правду говорить, Василий Дмитриевич… Товарищ генерал-майор.
— Тебе ж не соврать, — первым отказывается от официального тона Орехов.
— Не соврать, — соглашается Четушкин, переминаясь с ноги на ногу.
— Садись, устал ведь, наверное. Ну, так зачем?
— Да понимаете, еще с самого начала войны должен мотористу своему бутылку за прицел…
— Дальше, — подбадривает командир дивизии.
— Ну и никак не могу рассчитаться. Неудобно.
— А он справляет с тебя ее?
— Да нет.
— Когда ты взрослым-то станешь? — генеральское сердце окончательно отмякло, седеющие брови отступили от переносицы. — Ох, и всыпал бы я тебе. Настроение портить не хочется, — Орехов откинулся на спинку стула, выдвинул ящик стола, собрал что-то в горсть на дне его и, распрямив тонкие Ивановы пальцы, высыпал на ладонь четыре желтых звездочки. — С лейтенантом.
Четушкин покраснел, шевельнулся, чтобы встать, и не встал.
— Сразу да и лейтенанта. Младшего хватило бы. Я пойду, Василий Дмитриевич?
— Дай, поздравлю.
— Спасибо, — Четушкин вежливо подождал, когда комдив выпустит его руку из своей, подтянулся, отдал честь, повернулся кругом через левое плечо и с левой же ноги сделал первый шаг.
— Да, а с мотористом-то рассчитался?
— Ага, товарищ генерал-майор, — и по голосу чувствовалось, что у него теперь гора с плеч свалилась.
— Родниковая капля, — вслух подумал Орехов, когда за лейтенантом скрипнула дверь.
9
Появление Четушкина в экипажной отметилось обычным:
— А-а, Ванюшка. Как слеталось?
— В норме. В Америке вон, читал я, медведей обучили высшему пилотажу.
— Бро-ось, — отмахивается от побасенки Рокотов, а самому до чертиков хочется, чтобы Четушкин красиво приврал.
— Ничего не брось. У них даже два медведя и обезьяна умели летать. Обезьяна командиром звена была. — Иван специально замолчал и присел перед тумбочкой, доставая из нее по частям бритвенный прибор.
— Все, что ли?
— Нет.
— Так рассказывай. Привычка у человека: дойдет до самого интересного и замолчит. Ну?
— Ну союзнички готовили их второй фронт открывать, да на последнем зачетном вылете в зону возьми да и укуси блоха обезьяну за нежное место. Мартышка и про штурвал забыла, блоху скорее ловить. Пока парашютные лямки расстегнула, да пока комбинезон с плеч сняла — самолет в землю врезался. А медведи сказали себе: пусть мухи летают, они падают, так не расшибаются, получили жалованье и ушли в лес. А не блоха — давно бы немец на два фронта корячился.
— Ванька! Лейтенант Четушкин! Мышонок ты Летучий! — Скородумов перешагнул через Рокотова, сел напротив друга и не знал, как выразить свою радость, чтобы и понежнее и по-мужски. — Ребята, а вы чего валяетесь, бревна?
— Благодарность за дежурство отхватил? — усмехнулся Рокотов.
— Эх, вы. Слушайте, — Леонид развернул газету. — За проявленные… и мужество в борьбе с фашистскими захватчиками наградить: орденом Боевого Красного Знамени старшину Петрова Виктора Максимовича, стрелка-радиста; лейтенанта Рокотова… Лейтенанта, лейтенанта, не рядового, Четушкина Ивана Прохоровича.
— А тебя? — тихо спросил Четушкин.
— Ну, и меня.
— Дай-ка, — попросил газету Иван. — Он раз несколько перечитал Указ и, придвинувшись к Скородумову, поднес согнутую ниже подписи газету. — Это что же, сам Михаил Иванович Калинин теперь знает, что есть такой Четушкин?
— Знает, Ванька.
— Ты смотри-ка ты… А стрелка не наградили?
— Красной Звездой. Читай на другой страничке. Теперь ты командир орденоносного экипажа.
— Ночи вот короткие стали. Рейс еле-еле успеваешь.
— Просись за Северный полярный круг. Там они по полгода.
Солнце садилось — бомбардировщики поднимались, солнце поднималось — бомбардировщики садились. Изо дня в день, изо дня в день. Перебазировки да ночные грозы ломали ненадолго ритмику привычной жизни.
Четушкин прилетел домой злой: пришлось разгрузиться на запасную цель. К основной не мог пробиться. Да еще дыру в консоли привез. Сверкай теперь заплаткой.
— Разрешите получить замечание по работе матчасти, товарищ лейтенант, — поднес красиво выгнутую ладонь к пилотке Шипулин.
— Матчасть работала, летчик эрундил. Крыло вон просверлили.
— Замажу, и не заметишь. Расстроился ни о чем. Тебе казенное письмо, Ваня, из райисполкома твоего. Поздравление с наградой. — Шипулин, чтобы не смущать командира, ушел под центроплан, радист со стрелком тоже не задержались около. Гошка, и тот, видя, как мнется Иван Прохорович, не насмеливаясь распечатать конверт, увлекся настройкой электродрели. И никто не заметил двух слезинок на русых ресницах.
— Гоша, можно тебя?
— Слушаю, Иван Прохорович.
— Ты, бутылку я тебе привозил, не опростал?
— Давно. Выпить помануло? Есть. Шасси-ликер. Это мы так антиобледенитель зовем. Хар-рошая штука.
— Дай. Похоронную из дому получил. Матушка не дождалась.
У
