Родниковая капля - Николай Михайлович Егоров
— Пойшли в каптерку.
Каптерка низенькая и узкая, что барсучья нора. Четушкин опустился на крышку инструментального ящика и, подперев рукой подбородок, молча ждал, когда моторист выудит из рукава старенького полукомбинезонишка бутылку.
— Вот, для зажигалки оставил. За водичкой сбегать или так?
— Так.
— Только потом из себя сразу выдохни. Захватит.
— Закусить не найдется?
— Корочка вот есть.
Гошка опрокинул над алюминиевой кружкой поллитровку, подержал, пока из нее не перестало капать.
— Не нюхай, залпом. И выдохни.
Рот опалило, будто в нем этот шасси-ликер загорелся. Четушкин пхнул Гошке кружку. На зубах хрустнул сухарь. В каптерку вошли. Оба обернулись и оцепенели: замполит дивизии посматривал то на кружку, то на бутылку, то на Четушкина.
— Выйдите, сержант. Гошка выпорхнул на улицу.
— Вы почему пьете, лейтенант? Да еще при подчиненных.
— Никак нет, товарищ полковник.
— А это?
— А-а, это… Это спирт был, не водка. Лекарство. Капитан Скородумов, он, оказывается, до армии сапожничал. Ну и к весне сапоги сшил мне в подарок. Маловатые. Кой-как с бумажным носочком. Ревматизм, вроде бы. Врачи и рекомендовали втирание.
— Втирание?
— Да-а. Но я, товарищ полковник, немножко по-своему решил лечиться. Я спирт, значит, внутрь, а бутылкой по суставам.
— Вы хотя бы встали, когда с вами старший по званию говорит.
— Кажется, уже не смогу. Суставы…
— И сколько суставов болит?
— Штук пять.
— За каждый сутки гауптвахты.
— Слушаюсь.
— Отсидите, придете ко мне.
— Слушаюсь.
Полковник сердито повернулся и вышел. Немного погодя, в каптерку вбежал Шипулин темнее тучи, за Шипулиным — Гошка.
— Ну? Что?
— Пять ареста.
— Неужели не учел, что с горя человек.
— Да я как-то не посмел сказать. Вообще-то сейчас редко у кого не горе. Вы мне самолет чините! Сбежались. Я усну часок, потом уж пойду.
Первые сутки показались длинными. Четушкин и насиделся, и настоялся, и належался. Наутро после затишья снова заработали моторы на аэродроме, обрадовав арестованного. Он считал взлеты и ждал, что его, зачем не видишь, выпустят вести самолет на новую площадку. Но после девятого старта все стихло.
— На аэродром подскока чья-то эскадрилька потянулась. На Германию пойдут. Счастливчики. — Иван прошелся туда сюда по камере, побарабанил в дверь. К окошечку подошли. — Вася, ты?
— Не время еще. Вдруг поверяющий.
— Ага. Прогуляться захотел?
Четушкин вздохнул.
За тридцать минут прогулки Иван Прохорович и погреться как следует на солнышке не успел. И снова один в полуподвале кирпичного двухэтажного дома.
— Как же это годами в тюрьмах сидят? С ума сдуреть можно.
— Товарищ лейтенант, обед возьмите, — караульный с карабином за спиной поставил на малюсенький столик котелки. — Ваши ребята постара…
— Обожди, — Четушкин затаился. — Обратно летят. Гул рос.
— Раз. Два. Четыре. Восемь. Только восемь? Кто ж не вернулся?
— Не знаю, товарищ лейтенант.
— Узнай!
— Мне заступать сейчас.
— Спроси у начальника караула.
— Посты обходит.
— Посты обходит, — передразнил Четушкин. — Обойдет когда-нибудь.
— А мне с вами и разговаривать не положено, — обиделся солдат и щелкнул снаружи засовом.
Иван выпил компот, отщипнул верхней корочки хлеба, пожевал, пожевал и сдвинул все в кучу.
Начальник караула, штурман из второй эскадрильи, с которым он тоже летал однажды на задание, вошел к Четушкину угрюмый. Иван вскочил с топчана.
— Кто?
— Скородумов.
— Не может быть.
— Снаряд не спрашивает, чей ты друг.
— Чего ж они поперлись днем?
— Переправу ночью не найдешь. А по ней, разведка доносит, подкрепление Гитлер должен пустить.
— Мост, говоришь? Через речку? Под Киевом? Разреши позвонить?
— Куда?
— Комиссару. Разреши. А? Вася.
— Звони, черт с тобой.
Иван шмыгнул мимо часового в кабинета к начальника караула, крутнул индуктор.
— Коммутатор? Дайте второй. Второй? Лейтенант Четушкин беспокоит. Четушкин! С бухвахты. Выпустите меня. Да нет, на мост. Ну какой там разбомбить надо. А? Я? Попробую. Вася, трубку.
— Начальник караула слу… Освободить? Слушаю. Ясно. Иди, Ваня.
— Пока, Вася. Бог даст, не увидимся, а бога нет.
— Чего надумал, сказал бы.
— Сам толком не знаю. Пока.
На стоянку лейтенант Четушкин прибыл в сопровождении большущей свиты. Свои и скородумовские механики, бомбовооруженцы, штурманы и летчики звена. Витька тащил командировы унты, стрелок меховой костюм. Иван вполголоса убеждал командира полка, размахивал руками, нагибался, подбирал планшет, свисающий ниже колен, тыкал в маршрут пальцем, спотыкался, оглядывался на неровность, ругнув ее, замолкал и слушал, что ответит подполковник.
— Еще как и получится-то, Михаил Александрович.
— Четушкин. Уточняешь боевое задание, а разговариваешь, как с кумом.
— Виноват, забылся. Никто же не слышал. Вы на разбор вылета? Не беспокойтесь, я тут сам распоряжусь, — Четушкин откозырял командиру полка, проводил его минутным молчанием и под левый мотор. — Гоша, открой-ка нижний полукапот.
Моторист ослабил отверткой зажимы. Лейтенант прищурил поочередно глаза, прибросил четвертью расстояние между выхлопными трубами.
— Поместится. Беги на склад к химикам, получи дымовую шашку. Знаешь, как в кавалерии: шашки к бою! Понял? Газуй. Володя? Кэль сюда. Баки заправишь наполовину, подвесишь одну пятисотку. Кто из вас пиротехник? — Четушкин торопился. И никто не спрашивал, куда торопился. Так знали: на смерть, считай.
— Пиротехник!
— Здесь.
— Поживее откликаться надо. Протянете пиропроводку под левый мотор. Вовка! Бомбу пусть на левую кассету вешают. Не на левую, а на правую! Заболтался, блин. Старшина Петров! Отставить! Стрелок!
— Слушаю, товарищ лейтенант!
— У тебя каллиграфия хорошая, из писарей, кажется, перешел к нам. Хватай белую эмаль и вот здесь вот: «За капитана Скородумова!» И чтобы с восклицательным знаком. Вы с Витькой не полетите.
— Почему?
— По кочану. Выполняй приказание.
На операцию стратегического значения в масштабах фронта Четушкин вызвался один. И ему разрешили. Мост должен быть во что бы то ни стало взорван.
Забрался Иван Прохорович в поднебесье, покружился над немецкими тылами, сжег половину бензина, развернулся обратно и с плавной потерей высоты ковыляет на малом газу. Перед мостиком выключил левый, задымил под ним шашку. Правый мотор ревмя ревет, на высотомере триста метров. А зениток по берегам, что оглобель в чумацком становище. Немчура хоть бы из автомата пальнула. Провожают ухмылочками падающий русский бомбардировщик. Над рекой включил Иван Прохорович второй мотор, довернул чуточку и ухнул. Самолет аж взрывной волной качнуло. Ах, ах, фаер, фаер — нет моста.
Сел Летучий Мышонок подозрительно. Не на три точки с почерком, а с козлиными подскоками. О таких посадках говорят: ударил аэропланом по земле. Укатилась шестая в конец полосы, стоит, тарахтит. Рулить на стоянку нужно, не рулит. Значит, что-то с пилотом.
Сорвалась со старта дежурная скорая помощь, за санитарной пожарная машина, машина командира дивизии, «виллис» замполита. У кого машин нет, так бегут.
Врач дюралевую стремянку к плоскости,
