Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
Снайперская винтовка стояла, прислоненная к прилавку; оптический прицел вместо немецких солдат ловил солнечного зайчика, как в игре, отбрасывая его на стену.
Шелковая косынка… Вероятно, для той девочки — Оксаны… Ксюши…
Курка рассказал мне о ней позже, на третий день нашей поездки, в которой дни для него были как годы обычной жизни. Ксюша, которая как-то — одна-единственная десятилетняя вещая душа — дозналась, что мальчик задумал бежать, когда Ксюшин отец, Куркин дядя, избил его, и догнала мальчика, нашла, хотя была очень темная ночь, обняла, поцеловала.
…Мы ехали по ухабистой дороге в кузове машины, набитом душистым сеном.
По этому полю — тогда разъезженному грязевому морю — Курка шел с Гришиным. Шел по нему и я, тогда не знавший их. Взглянув искоса на Курку, ни о чем не расспрашивая, я мог догадаться, о чем он вспоминает.
Был июль. Кругом под синим небом стлались поля. Посевы яровых были неровными. Как шрамы, темнели — темно-зеленым по желтеющему — невысокие колосья, запоздало взошедшие в глубоких колеях, пропаханных танками и орудийными колесами. Когда ветер шевелил хлеба, эти шрамы были неподвижны; они хранили память войны, мертвенный ее холод. Среди хлебов, окруженные ими, как венком, виднелись холмики с дощечками, где чернильным карандашом наскоро — под обстрелом, может быть — выведены имена погибших.
Столбики с дощечками похилились, как говорят в здешних местах, а буквы расплылись под дождями, как бы пустили корни.
Вечером мы приехали в Збараж. Курка непременно хотел найти тот дом посреди сровненного с землей збаражского гетто, куда он пришел с девочкой, подобранной в канаве. Гришин рассказывал мне об этом. Вообще, как я вдруг понял, он успел рассказать обо всем самом важном.
В комнате, как и во всем доме, было пусто, только у стола, на котором лежала раскрытая толстая книга, сидел слепой в очках без стекол и, раскачиваясь, что-то читал. В окно лил яркий свет солнца и дул теплый ветер, шевеля тряпки и бумажки, валявшиеся на полу.
Курка шагнул через порог и остановился.
— Лейтенант? — спросил старик, чутко поворачивая к двери незрячее лицо. — Я знал, что ты еще придешь. Люди, если они живые, рано или поздно возвращаются.
— Вы запомнили мои шаги, дедушка? — тихо спросил Курка, и глаза его удивленно округлились.
— Почему я должен был забыть твои шаги? — сказал старик. — Зрячие видят глазами, а слепые — памятью. Тогда ты пришел тяжело ступая, потому что за плечами у тебя была винтовка, а на руках ребенок, видевший смерть. С чем ты пришел сегодня?
— Я еду домой, дедушка Яков. На побывку! — сказал Курка, вплотную подойдя к старику.
Тот поднял руки с узловатыми, старчески дрожащими пальцами и провел ими по лицу Курки.
— Где остальные, дедушка? — спросил Курка, тревожно оглядывая комнату, которая для него, должно быть, была наполнена воспоминаниями и рассказами той девочки, сиянием ее глаз, светившихся сквозь прозрачные от худобы ладони, которыми она наивно закрывала распухшее лицо.
— Живые ушли, чтобы жить, — сказал старик. — А я остался, чтобы помнить и ждать…
Голос старика звучал все слабее, голова ниже и ниже склонялась над книгой, пока не легла на пожелтевшие страницы.
— Кто за вами приглядывает, дедушка? — тихонько спросил Курка.
Старик не отвечал.
Курка притронулся к его пергаментному лбу и сказал:
— Живой…
Несколько минут он стоял неподвижно, вышел из комнаты, вернулся с вещмешком в руках и выложил на стол продукты, щедро выданные на дорогу дивизионной АХЧ: хлеб, консервы, сахар, печенье, масло.
Старик спал.
3
Мы ехали с запада на восток бесконечным полем, которое, как казалось, желтело на глазах, тяжелело наливающимися колосьями, будто проходили не минуты и часы, а недели. Когда колосья наклонялись под ветром, поле серебрилось, словно освещенное луной. Потом колосья выпрямлялись и тянулись к солнцу, чтобы побольше впитать тепла и накормить изголодавшихся людей.
Фронт был уже далеко. Почти не удивляло, что в синем небе плывут облака, а не бомбардировщики.
Машина круто остановилась.
— Речка! — сказал Курка, открывая глаза.
Мы сошли с машины. Тут, у берега, трава была истоптана и тянулась невысокая земляная насыпь; теперь показалось, что это не речка, а противотанковый ров. Ветер набегал темными и светлыми травяными волнами с невнятным шумом. Река была прямая и узкая, как канал, и, тоже как канал, без берегового ската, будто проведенная по линейке. Мост из чистых, новеньких досок с поручнями из стволов березок, на солнце лохматившихся розовой берестой, был переброшен на тот берег.
Мы с Куркой пошли к краю того, что казалось рекой.
Дул ветер, полный желтой и розоватой пыльцы, припудривая пилотки, гимнастерки и курковскую винтовку, винтовка начинала походить на живое — на древесный саженец, готовый, после бесконечных дорог, пустить корни и покрыться листвой.
Было раннее утро. Косой свет, резкий и сильный, но стлавшийся плоско над землей, не проникал в глубь плотной темноты, открывшейся глазам.
От машины доносилось позвякиванье ключей, слышалось гуденье ветра.
Все это сразу исчезло. Снизу поднимался запах щелочи и чего-то еще более тяжелого, потом я понял — запах могилы.
Стало трудно дышать.
Взгляд постепенно пробивал темноту, уходил в глубь, показавшуюся в первое мгновенье бездонной, пока не открылись ряды мертвых, лежащих лицами к нам. Под верхним рядом угадывались второй, третий… десятый ряды… без конца. Я взглянул на Курку, тоже склонившегося надо рвом. Лицо его было почти неживое.
Я подумал, что, когда Курка был пехотинцем, он, как многие, чаще всего не видел тех, кого приходилось убивать. В атаке видишь не людей, на это нет времени, а надвигающиеся автоматы, штыки, пулеметы — одноликую смерть.
Это счастье, что солдат не видит убиваемых его пулями. Летчик, сбрасывая бомбы, не видит, на чьи жилища они летят. Поэтому земля, даже после самых кровопролитных войн, остается землей людей.
Потом Курка стал снайпером — страшная ответственность вершить суд и казнить своей рукой; но он казнил убийц.
Тут была смерть другая — безоружных, безвинных, женщин и детей.
Лицо у Курки было неживое, будто то, во рву, вытягивало из всего окружающего и всех, кто увидел это, саму жизнь. Мертвые лежали рядами, тесно, будто для них не хватало места и надо занять каждую щелочку, чтобы уместить всех. Во рву лежали не скелеты, а людские тела, люди, у которых еще до смерти голод и непредставимые муки съели все, кроме кожи и костей. Но они оставались людьми, мертвые
