Чардаш смерти - Татьяна Олеговна Беспалова
Шаймоши обладал завидной способностью пробуждаться ото сна строго в назначенное время или минут за десять до начала налёта. Прихотливая его интуиция не раз спасала Дани жизнь и в паузах между боями так же доставляла немало пользы. И на этот раз его ординарец поднялся строго в назначенный час. Сначала Дани услышал его тихие шаги и скрип двери, а через несколько минут – возню под окном. Шаймоши возвращался с женщиной. Выйдя на воздух из душного, прогретого солнцем и не успевшего остыть за ночь сарая, та чихнула. Наверное, Шаймоши ударил её, и она упала, потому что он сказал:
– Поднимайся, курва-мать.
Вот мерзавец! Неужели в такую минуту нельзя обойтись без обычной грубости. Дани вскочил с кровати. Он досадовал и волновался. Но вот звуки шагов вернулись в прихожую. Вот заворочался во сне капитанский ординарец, вот приоткрылась дверь и…
Женщина проскользнула в его комнату по-девичьи, украдкой. Похоже, она не очень-то хорошо видела в темноте – щурилась и настороженно озиралась. Теперь, в потёмках, женщина казалась много моложе, чем при свете дня. Как-то она ухитрилась уложить свои волосы в гладкую, аккуратную причёску. Дани с наслаждением представил, как совсем скоро, может быть, через минуту он властной рукой распустит её косы, как растрёпанные пряди упадут на его грудь, щекоча кожу. А пока женщина двигалась вдоль стены, время от времени прикасаясь к ней ладонью. Казалось, она вовсе не замечает его.
– Я здесь! – прошептал он и распахнул объятия.
Она остановилась, провела рукой по волосам. Возможно, она хотела улыбнуться, но лицо её исказилось болезненной судорогой. Быстро овладев собой, женщина стала раздеваться. Только теперь Дани заметил, что она всё ещё одета в медицинский халат. Белая ткань посерела от пыли и сажи, а кровавые пятна на ней напоминали цветущий маками луг с картины, писанной кистью сюрреалиста.
Женщина разделась по-солдатски быстро и Дани увидел именно то, что ожидал – тело много раз рожавшей женщины.
– Распусти волосы, – приказал он.
Женщина повиновалась. Казалось, она вовсе не испытывала ни стыда, ни страха. Она стояла прямо, прижимаясь обеими лопатками к стене, и просто смотрела на него. И просто ждала. Чего ждала эта чужая, вовсе не молодая женщина? О, это не столь уж важно. Он не помнит собственной матери, а остальные женщины после молчаливого бегства Маланьи были, есть и останутся чужими. Сейчас перед ним женщина-враг. Вероятно, искусный, коварный, преисполненный неотвратимой решимости убить, враг.
Дани приблизился. Вожделение его было бурным до постыдства и мучительным до полного и преждевременно изнеможения.
Нет! Дани способен вожделеть одну только женщину. Маланья! Это наверняка она. Сбежав с улицы Вароша, его возлюбленная поселилась в большом городе, выстроенном большевиками посреди русской степи. Зачем? Чем не угодил ей старый добрый Пешт?
– С тех пор как ты ушла, я не знал ни одной женщины. Зачем ты так поступила? Могла бы придумать повод. Ну хоть какой-нибудь. Отговорку. Каприз. Да что угодно! Но ты ушла молча. Это очень жестоко.
– Ты хотел бы потрогать меня? – спросила она.
– Да.
– Трогай. Поторопись. В последнее время налёты бывают каждую ночь.
– Ты чересчур прагматична. Война изменила тебя?
– Да. Ну, же!
Первое объятие женщины показалось ему по-мужски крепким. Дани стал задыхаться. Короткий поцелуй её был холоден. Властные губы женщины выпили всё его тепло. Насыщенная зноем ночь второй половины лета сделалась вдруг холоднее ноябрьской. Дани задрожал.
– Зачем ты делаешь так? – прошептал он. – Маланья, это же я!
– Я покупаю жизнь сына, – ответила она.
Женщина тянула его к кровати. Несколько шагов, долгих, как боевой путь от Будапешта до Воронежа, и он, будто в пьяном угаре, безвольным кулём проваливается в перину. Стальные пружины зазвенели. За тонкой перегородкой заворочался капитан Якоб. Женщина раздевает его. Она знает дело на зубок. «На зубок» – прекраснейшее из русских выражений. Дани стонет в предвкушении.
– Ты сделаешь это? – шепчет он.
– Что?
Её ответ незамедлителен и холоден.
– То что ты делаешь обычно. Если хочешь, чтобы я умолял… Маланья! Я слишком устал. Пусть всё будет, как обычно.
– Поняла.
Дани дрожит. На него обрушивается одеяло. Сатиновая ткань чехла холоднее льда, но вот женщина проскальзывает под неё, и всё разом меняется. Дани становится жарко. Многотонная, твёрдая, как железобетон, глыба придавливает его. Дышать с каждой минутой труднее.
– Отпусти меня!.. – молит он и снова погружается в ледяную ванну отчуждённости и одиночества.
Она здесь, рядом, тело её живо откликается на ласки Дани. Но всё-таки одиночество сильнее.
– Маланья, Маланья, – шепчет он.
– То я, – отзывается пустота. – Теперь я останусь с тобой навсегда.
* * *
Перед наступлением утра Дани попытался поговорить с ней. Расспрашивал о детях, родителях, муже. Она отвечала и твёрдо, и уклончиво: детей четверо – дочь и трое сыновей. Старший сын и муж пропали без вести в ополчении. Родители умерли давно, в царствование Николая Второго. Она их плохо помнит. Она не лгала, но не было в её словах согревающей душу, дружеской доверительности.
– Ты меня ненавидишь? – спросил Дани.
– Нет.
И в этом она не солгала.
– Как же так? Я заманил тебя сюда, использовав твоего сына, как наживку. Я твой враг.
В ответ она лишь склонилась над ним. Пряди длинных волос упали на грудь. Сказочная мечта сбылась.
– Полюби меня, – прошептал Дани. – Но не так, как Юдифь любила Олоферна.
– Надеюсь, что я всё ещё не вдова, – едва слышно проговорила она.
Дани почувствовал, как она прикасается губами к его животу.
– Тебе известна легенда о Юдифи? – спросил Дани. – Выходит, ты образованна?
– Большую часть жизни я лечила людей, – ответила она.
– Большевиков, – поправил Дани.
– У меня не было выбора. Мой народ избрал большевиков. Я служила своему народу.
– А сейчас?
– И сейчас. Я делаю всё, что могу.
– Так?
Он сжал её грудь в ладони, но
