Михаило Лалич - Облава
Чазиму, таким образом, остались бы парни, те, что способны были убежать, из них он составил бы войско. Они бы уже не оглядывались на родных и задымленные лачуги, которые они называют своим домом, а молились бы на него, как на бога. Он повез бы их в Германию, там они выучились бы воевать; одел бы их в новую форму, пусть знают, что такое просвещение! Пришил бы им на шапки гербы — не албанскую козу, какой дурак козы испугается! — а череп с костями, как у немцев или у четников, чтобы смертный страх обуял всякого, кто увидит оскаленный череп. Вот Рабан впервые и обзавелся бы собственной армией и культурой, а командующий у них уже есть — такого во всем свете не сыщешь. Тогда-то Чазим померяется силами с четниками, да и то спешить не станет, подождет, когда немец совсем обломает им рога и пересчитает поганые ребра. А пока пускай поют, веселятся, придет время — заплачут, еще колотить себя в грудь будут: «Мамочка родная, где была наша голова, как мы обмишулились, оставили в живых юнака, с которым никак не сладить!..»
Так рассуждал Чазим Чорович, сидя чуть подальше вершины Кобиль, стараясь в мечтах забыть про голод, жажду и гнев. Больше всего его разозлил итальянский майор Паоло Фьори. Разозлил даже своим видом — эдакий низкорослый седой козел со слезами на глазах, но еще сильнее — своим поведением: он не пожелал и взглянуть на уже совершенно истрепавшееся удостоверение Чазима, не пожелал арестовать Арифа Блачанаца, который куда-то запрятал труп убитого коммуниста, не приказал отыскать и принести этот труп на место происшествия. И вместо того, чтобы похвалить его, Чазима, и привести в пример другим, как поступил бы всякий разумный командир, итальянец с явным презрением ткнул пальцем в сторону Рачвы и свистнул, как собаке, чтобы он отправлялся туда. Чазим подчинился, но не до конца и остановился на полпути, здесь, на Кобиле, в надежде, что майор все-таки опомнится и позовет его, чтобы поправить дело. Либо сам вспомнит, либо ему напомнит Рико Гиздич, а в крайнем случае подойдет командир карабинеров Ахилл Пари и объяснит ему, что нельзя быть таким неблагодарным. Остановился он и потому, что хотел выглядеть более храбрым, чем Блачанац, Шаман и Дусич, которые, послушно поджав хвосты, зашагали, куда им было указано.
Горцы из Торова остались с Чазимом — им тоже хотелось проявить себя и дождаться награды, которую они заслужили и которую Чазим им обещал. Правда, вскоре им стало скучно, воодушевление погасло. Стрельба приближалась, и торовцами овладел страх, они все больше раскаивались, что не ушли, и, поднимаясь по двое, по трое, якобы, чтобы договориться о каком-то частном деле, исчезали; некоторые расстегивали пояса — мол, идут ненадолго, однако так и не возвращались. Отряд уменьшился наполовину, оставшиеся заволновались. Еще немного, и Чазиму пришлось бы уводить еще не разбежавшихся.
Вдруг на вершине показались коммунисты с винтовками в руках, запыхавшиеся от крутого подъема и почти ослепшие от яркого блеска. Увидав реденький лес и полагая, что там никого нет, они направились под его укрытие. Чазим гикнул и выстрелил. Торовцы, беспорядочно стреляя, готовились бежать. С четнических позиций на Повии и Седлараце посыпались тучи пуль — забурлил снег, белые кротовые кочки, выбиваясь из земли и подгоняя друг друга, быстро забегали по голому склону. Среди этого хаоса перед глазами Чазима встал коммунист — высокий, с рыжими усами. Чазим выстрелил в него, не попал и тут же сообразил, что тот наверняка не промахнется. Стремительно повернувшись, он с налета ударился виском о нарост на буковом стволе, так что дерево задрожало до самой верхушки, и грохнулся оземь.
— Попал, — пробормотал Чазим, — умереть так рано! — И разрыдался от боли и жалости к себе. — Как они смеют в меня стрелять, — удивлялся он, — разве не видно, какая у меня на голове фуражка?.. До чего ж сволочная война, никогда не знаешь, на чьей стороне сила, кто имеет право убивать. Все выжили из ума…
Его стошнило от страха и боли в снег, и он завопил:
— Что за дрянной народ? Не знает ни порядка, ни закона, не смотрят, кто старший, кто может приказывать! Вот и коммунисты добрались до оружия! Все перепуталось — стреляют, убивают, не дают государственным людям выполнять свои обязанности, как положено! Куда смотрит этот слепой бог, в бога его так, кому он дает винтовки, патроны, силу?..
Пуля просвистела у самого его уха и заставила уткнуться носом в собственную блевотину. Так он и замер, напуганный следующей пулей, едва переводя дыхание, уверенный в том, что не может и с места сдвинуться. Он пролежал бы так долго, погруженный в какое-то оцепенение, если бы один из раненых торовских чабанов-усачей, на бегу не споткнулся об его ногу и не заскулил ему в ухо:
— Вон идут! Ножи вытаскивают. Живьем сдерут с нас кожу.
— Близко? — спросил Чазим.
— Близко. С меня, может, и не сдерут, а с тебя наверняка.
— Почему с меня, а не с тебя?
— Ненавидят они командиров и начальников, потому и называются коммунистами.
Чазим вспомнил: он слыхал об этом и раньше и другим рассказывал. Все ему верили, хоть и делали вид, что не верят, потому и удрали к Блачанацам и Шаманам, а его, как дурака, оставили здесь…
Оттолкнув от себя раненого, он пополз на четвереньках, каждое мгновение ожидая, что на него посыплется град пуль. «Плохо, что руки у меня не такие быстрые, как ноги, — подумал он, — не успевают за ногами, вот и падаю…»
Упав в третий раз, Чазим взвыл от боли, поднялся и, согнувшись в три погибели, пустился со всех ног бежать, делая такие огромные прыжки, какие ему и во сне не снились. На Свадебном кладбище он увидел еще людей, кто они, он не знал, но понимал, что ему они не опасны. Узнал он своих торовцев только тогда, когда нагнал их и остановился, чтобы пощупать раненую голову, однако тут же закричал:
— Ай-ай-ай, где моя фуражка? Кто взял мою фуражку? Отдайте мне фуражку!
Торовцы проходили мимо, не узнавая его больше, не понимая, почему он кричит. У них не было времени ему помочь, они торопились — там, за их спинами, все еще гремели винтовочные выстрелы. Чазим преградил дорогу одному из торовцев, тот пытался его обойти, но поскользнулся в своих резиновых онучах и упал. Поднимаясь, он посмотрел на него налитыми кровью глазами и крикнул:
— Дерьма бы навалить в твою фуражку. Пошел к такой-то матери со своей фуражкой!
— Это гитлеровская фуражка, — крикнул Чазим, — ты не имеешь права так о ней говорить.
— Так вернись и разыскивай ее сам. Да другую ищи, ту шайтаны унесли.
IIIГара взбиралась на гребень Кобиля. Она запыхалась и почти теряла сознание от горя и усталости. Глаза ее искали на сверкающем плато спасительную гору Рачву, когда мусульманская пуля, пробив верхний карман блузы и зеркальце, попала ей прямо в сердце. Словно ни в чем не бывало, Гара сделала еще три шага. Она не успела ничего почувствовать, не успела даже испугаться и вспомнить про сына. Глаза еще на ходу остекленели, мир потемнел и покрылся ледяной корой, которая никогда уже не оттает. Земля с деревьями и горами округлилась и стремглав покатилась по гладким рельсам в бесконечные мутные воды и мрак. Винтовка Слобо, на которую она опиралась, простояла еще несколько мгновений и тоже упала.
Арсо Шнайдер видел, как падает Гара, дернулся назад и закрыл глаза. Ему показалось, будто смерть совсем близко, так близко, что перестала быть невидимой. Даже сквозь закрытые веки глаза слепило от черных молний ее бешеных движений. Смерть положила ему на плечо свою когтистую лапу, обожгла горячим дыханием щеку, обняла, царапнула и щелкнула, точно волк зубами. Он вырвался из ее омерзительного объятия и побежал. Осмелев, он открыл глаза и увидел деревья и мусульман с винтовками в побуревших от дыма чикчирах. «Неужто и они, — он скрипнул зубами, — пришли нас ловить? Что мы им сделали? Значит, тоже снюхались с четниками, желтозадые сволочи в полных чикчирах?..» Гнев лишил его страха. Он опустился на колено в снег, приладил винтовку и, не целясь, открыл огонь. Мусульмане быстрее засеменили ногами, и там, где прежде мелькали бурые чикчиры, стало пусто. Не видно было ни души, мусульмане отступили или попрятались, но он все стрелял и не мог перестать — не хватало мужества, знал, что, как только прекратит стрельбу, столкнется с чем-то таким, чего он не хочет видеть. Пусть кто-нибудь другой возьмет это на себя, пусть это сделают без него…
Видрич и Зачанин с криком бежали к деревьям, Шако и Ладо стреляли в направлении Седлараца. То ли умышленно, то ли случайно, каждый устремился куда-то в сторону, предоставляя самую ужасную из всех работу санитара другому. Так получилось, что Раич Боснич первым подбежал к Гаре, посмотрел на нее и опустил голову. Ему показалось, что у нее поседели ресницы и что она смотрит на него с удивлением сквозь оледеневшие слезы. Ему даже хотелось спросить: «Что ты на меня так смотришь, Гара? Здесь я и, как видишь, сегодня не уклонялся от боя и никогда больше не буду! Поздно я подоспел, но, подоспей я раньше, все равно ничем бы уже не помог. Кончено, некуда податься, — все злые силы собрались, чтобы разделаться с нами. Может, и лучше не видеть тебе, как мы один за другим будем гибнуть.
