Михаило Лалич - Облава
То, над чем раньше Васо Качак не осмеливался размышлять, то, что старался изгонять из голов товарищей, как порок или заразное бешенство, внезапно овладело его мыслями и подавило волю.
Признайся, шептало оно ему в ухо, сейчас мы одни! Мы верили, что положение вещей таково, каким нам хотелось его видеть, поэтому мы и ошиблись. Два сильнейших фактора, двигающих массами, — национальный и классовый, — не оправдали себя. И дело свободы, словно какое заблуждение или предрассудок, выдохлось и погибло. Предположим, национальное чувство устарело. Оно долго действовало, иногда и во зло, но вот иссякло, потеряло силу; и тут же нашлись Петены и Недичи, которые извратили его, чтобы успокоить продажную совесть буржуя и заставить сбитое с толку мещанство терпеть все, что бы ни случилось. Пожалуй, с этим можно согласиться: патриотизм исчерпал себя еще в первую мировую войну, но рабочее движение, коммунисты тоже, как мне кажется, выглядят не лучше. Вот, смотри: болгары, например, хвастались бог знает как, дали Димитрова, за ними шла половина народа, казалось, могли сделать все, что хотели, а ничего не сделали. Государственная машина, цела-целехонька, сотрудничает с Осью, служит и везет. У венгров и большой опыт, и революционная слава, и военные специалисты с испанских времен, но и о них что-то ничего не слыхать. В Чехии у коммунистов были свои избиратели и депутаты в парламенте; во Франции была самая сильная партия в стране, но и о них ни слуху ни духу. Было кое-что в Италии, видно, что было: все итальянские солдаты знают и любят петь рабочие песни, но какой прок, если они осмеливаются их петь лишь после того, когда мы их разоружим и освободим от офицеров и фашистов? Известно, что и среди немцев были борцы, — где они сейчас? Были и у других народов, а сейчас ни у кого нет, словно никто и не нюхал этот наш марксистский лук. Если всех их уничтожили в концлагерях, то почему они так дешево себя продали?.. Если не уничтожили, то чего они ждут? Будто какой дьявол в сапогах усыпил их дурманом и сонными извел. Только на нас этот дурман не подействовал. Почему? Если мы глупы, как утверждает противная сторона, то каким образом мы держимся вот уже скоро два года? Если не глупы, в чем мы уверены, а только жилисты, выносливы и у нас выработался иммунитет ко всяким ядам, то почему к нам никто не присоединяется? Стоило лишь кому-нибудь присоединиться, и кругом бы заполыхало, все протянули бы друг другу руки, и получилось бы гораздо лучше, чем то, что называлось в 1848 году Весной Европы.
Стрельба внезапно разорвала тишину, стреляли где-то со стороны Белой, на северном отроге Орвана. Васо Качаку почудилось, будто на его мысли залпами отвечает огромного роста дьявол, волосатый, страшный, всезнающий, с бородой и рогами, и, запрещая даже вспоминать ту не слишком урожайную Весну Европы, сердито гремит решетом, просеивая эти воспоминания: кан-ку, гр-гр, бам-бам-бам, бу-у-у!
Перед глазами Васо Качака горы стали вдвое выше: над дрожащим маревом тех, что покрыты снегом и освещены солнцем, поднялись, покачиваясь от грохота, другие, мрачные и высокие, и закрыли собой все небо. Два мира, подумал он, один живет вечность, а другой — мгновенье, и природа их различна и стремления различны, но сейчас они объединились, точно молот и наковальня, против человека и его весны.
— Пропадает Иван Видрич, — вырвалось у него из уст. — Все! Прощай!
— Пропадаем мы давно, только вот еще живы, — заметил Момо.
— Да, кончено, — подхватил Гавро. — А может, он то же самое о нас думает.
— По кому же им еще стрелять? — спросил Качак.
— И по туркам могли стрелять, и просто так, они патронов, как мы, не жалеют, — сказал Гавро. — Этого добра у них хватает.
Где-то под Белой ответила другая сторона. Выстрелы, поначалу какие-то слабые, точно из могилы, участились, поддержанные короткими и приглушенными очередями. Слышались и крики, расстояние придало им какой-то призрачный оттенок, это были прерывистые стоны бессмысленной людской жалобы, над которой смеялись сверкающие на солнце горы. Однако вместо того, чтобы замереть, чего со страха ожидал Качак, огонь уплотнился, окреп и как бы стал видимым. Словно вихрь, кружащий опавшие листья — точь-в-точь взлохмаченная ведьма, — бой начал перемещаться с подножья Повии вверх по крутому ущелью. Задерживаясь, он взвывал на перевалах и поднимался все выше к Седларацу и Кобилю. Наконец, поднявшись наверх, ведьма собрала силы и новые ворохи сухих листьев, столкнула их и завертела. Расходилась, разбушевалась на вершине, подалась за гору к Свадебному кладбищу — голос ее ослаб, но скелет с лохмотьями остался стоять в воздухе, продолжая свою игру, бросая в пространство то крики о помощи, то потусторонний хохот смерти.
— А мы сидим здесь, — сказал Качак.
— Что же еще делать? — спросил Момо.
— Останься мы на Кобиле, мы бы пригодились.
— Кому? — спросил Гавро. — Это не наши! Как могут семь человек выдержать такое?
— Даже не семь, — сказал Момо. — Гара в счет не идет.
— Может, к ним присоединились Байо и Видо.
— Это мусульмане, — сказал Гавро, — но и они не выдерживают, отступают.
— Ладно бы, если бы мусульмане, — сказал Качак. — Их много, и они знают, что их ждет, пусть обороняются, если хотят жить…
Вдруг Качак умолк: ему почудилось, будто это сказал не он, а кто-то сидящий в нем и что в его словах заключено больше смысла, чем это кажется, — они отвечают почти на все мучившие его вопросы.
«Все как-то изворачиваются, — заметил он про себя, — вот и я этим заразился. Каждый бережет свою шкуру как может, уклоняется от столкновения с сильным, предоставляя встретиться с ним другим. Страх — это тот самый дурман, которым дьявол усыпляет, прежде чем уничтожить силы, которые, будь они дружны, давно бы с ним покончили. Плохо, что люди не способны к согласию — всяк тянет в свою сторону. Только насилием и можно привести их к согласию, а любое насилие отвратительно. Одни от страха глупеют, другие становятся подлецами и переходят на сторону противника, у третьих страх порождает надежду, которой они себя утешают: пройдет, дескать, и это горе, дьяволы были всегда и всегда кто-нибудь находился и обламывал им рога… Вечно вот так, разойдутся на все четыре стороны, а земля горбатая, изрезана реками, разделена горами, словно дальновидная темная сила нарочно устраивала все так, чтобы никогда не сошлись бы вместе те, кому по пути. И у нас то же самое: одни боролись против турок и швабов, а другие их за это хватали, отдавали заплечных дел мастерам или сами сажали на колы. У сербов были потурченцы и янычары, у хорватов — мадьяроны и ватиканцы, — все чему-то отдали дань, наша история кишмя кишит этими выродками, а потому и освобождение шло так туго, со скрипом, тянулось больше двухсот лет и оставило столько язв, ненависти, ран, которые так трудно зарубцовываются…»
Качак закрыл глаза, и в памяти встал Нижний Рабан с выгоревшими селами. Вместе с Видричем он три дня спустя после поджогов и резни был там, они шли по пустыне, по которой тянулся смрад горелого мяса и сена. Над брошенными трупами грызлись своры собак или кружили стаи ворон. В ужасе от всего виденного, они бежали в леса, но и там то и дело натыкались на падаль, на привязанную скотину погибших хозяев, которая жалобным мычанием звала людей или волков, чтобы их прикончили. Тогда ему показалось, что Байо Баничич был прав, когда предлагал помочь мусульманам и заключить с ними нечто вроде союза. «С одной стороны, Байо прав, — думал он сейчас, — а с другой — не прав. Резне нам все равно не удалось бы помешать. Разве что жертв у них было бы меньше, а у других больше. Но как бы мы потом объяснили народу союз с мусульманами? И пойди я сейчас защищать мусульман, это была бы просто глупость! Кого защищать? Итальянских капабанд и Чазима в немецкой фуражке, шайку мошенников, которая и в мыслях никогда не держала оказывать сопротивление силе или защищать стариков и детей…»
IIИ впрямь у Чазима Чоровича никогда в жизни не возникло искушения оказать сопротивление силе и власти. В Рабане действует неписаный закон: всякая власть от бога и все, что связано так или иначе с властью, достойно уважения. У Чазима этот закон был в крови, он не только почитал и обожествлял, он любил власть и иноземную больше, чем свою, точно так же, как инстинктивно ненавидел стариков и детей, и мусульман больше, чем православных. Беззащитные люди казались ему ягнятами или травой, которые существуют для того, чтобы их каждую весну резали, топтали, косили, а вовсе не жалели и не защищали. Человек защищает свой луг, если собирается его косить, а нет — он уступает покос другому. Будь Верхний и Нижний Рабан со всем их мусульманским миром его левадой, он без сожаления предоставил бы его косарям-четникам; пусть расправляются с лопающимися от жира бабами, слюнявой чесоточной детворой, нудными главами семейств, которые напоминают тягловый скот, и впавшими в детство стариками, что вечно торчат у очагов, точно горшки, и никак не могут согреться.
