Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
Гришин поднялся; и он, и Курка взвалили на плечи тяжелые мешки с медикаментами и хирургическим инструментарием.
3
Булыжная дорога обрывалась, а дальше тянулись пахота, проселки, распластавшаяся на двести, даже триста метров топь, по которой с трудом ползли танки, фуры, самоходки. Кони и люди останавливались над превратившимся в болото весенним глиноземом. Кони тревожно ржали, хрипели; здешние, они понимали, что время пахоты и сева еще не пришло.
Вместе с другими Гришин ступил в грязь и увяз по щиколотку. Через несколько шагов, в ложбине, он провалился по колено, с трудом вытащил ноги и остановился отдышаться.
Мысленно ему представилась армия, вся война как одно живое существо. Начало ее. Ополченцы, бегущие по желтеющему ржаному полю и падающие ничком в колосья. И он сам бежит, спотыкаясь о трупы, и сквозь бесконечную усталость, вытеснившую даже страх, успевает подумать: «Почему я живой? Не падаю? Когда же это неизбежное придет?»
Южный фронт. Полки в сто штыков. Немецкие танки, легко разрезающие жидкие оборонительные порядки. Зимняя, оледенелая, припорошенная серым колким снежком степь под Барвенковом. Куда ни достанет глаз — кавалеристы на тощих конях: конный корпус в наступлении.
Иногда конь наклонит голову, потрогает мягкими губами снежок.
Все это видится не отдельными картинами, а как река, как продолжение одно другого. Будто те упавшие в рожь ополченцы очутились на конях: за плечами карабины, поводья в руке. Живые со смертью за спиной или мертвые, продолжающие бессрочную солдатскую службу.
Кони, печи сожженных изб, редкие степные деревья.
И вдруг все начинает вибрировать: оледенелая земля, оледенелые деревья. Откуда-то сзади людей настигает гул моторов. Он вырывается из сумеречной темноты и приближается, как прибой. И как на море прежде всего из темноты выступает пенная кромка, так и тут нарастает дальний серый вал, постепенно расчленяясь на отдельные волны — тяжелые танки «КВ», покрытые изморозью, Словно сединой, разрисованные серо-белыми пятнами и полосами камуфляжа. Танки, продавливающие землю, заставляющие вздрагивать сгустившуюся ночную мглу, деревья, тонкие ноги голодных коней, огонь в печах уцелевших изб.
Конники, повернув головы, смотрят на эти первые советские танки, увиденные ими с начала войны.
И для Гришина это первые советские танки после «бетушек» — танков «БТ» с ненадежно тонкой броней, стремительно мчавшихся на мирных парадах и потерянных в начале войны.
Танки приближаются. Уже не надо поворачивать голову, чтобы разглядеть их. Они проплывают рядом; конники, пропуская их сквозь строй, отступают в темь, стираются в памяти. И кажется, что сама война, раньше бежавшая в пешем строю, потом отчаянно встречавшая немецкие танки винтовочным огнем из неглубоких окопчиков, потом на голодных, из дали гражданской войны, конях прощупывающая путь на запад, оделась наконец в стальную броню, стала военной машиной, которую не остановить.
Эти первые танки исчезли на западе, по дороге на Красноармейск. Земля перестала дрожать, и сердце перестало вздрагивать от надежды. И в занятой медсанбатом единственной нетронутой избе расстрелянной немцами деревеньки Гришин ампутировал ногу, удалял кровавые лохмотья костей, жил и мышц у танкового генерала Колосова. В полусознании генерал говорил:
— Мне бы сто танков, я бы до Берлина!..
А потом на Калининском фронте Гришин увидел среди редких деревьев сотни аэросаней, засосанных жидкой грязью неожиданно ранней распутицы. Увидел войну, приготовившуюся к прыжку до Балтийского моря, к ножевому удару, но еще недостаточно мощную для этого, остановленную природой.
Гришин шагает рядом с Куркой, и кажется ему, что сейчас он может охватить войну одним взглядом как целое — громаду, возникшую в июне сорок первого и с тех пор тянущуюся через все дни и ночи долгих этих лет. Как одно существо с могилами по краям тысячекилометрового следа.
И вспоминается война зрелая: организованная, отлаженная машина.
Танки, самоходки, орудия, грузовики с мотопехотой, двигающиеся после Курской дуги на юго-запад, между минных полей, которые не успевают разминировать, как прежде не успели убрать хлеба. И тогда, по пути в Тамаровку, казалось, что такой война останется до конца — регулярной, машинной.
Солнце чуть поднялось, и ледок на деревьях, холмах, колеях дорог растаял. Стеклянный, хрупкий звук ледяной пленки, ломающейся под сапогами, перестал доноситься. Отовсюду слышалось жирное чавканье разбухшей земли.
Гришин поднял голову. Очень близко, на невысоком бугре, он увидел фигуру в длинной щеголеватой шинели. Человек на холме не отрываясь смотрел в полевой бинокль. Гришин узнал командующего армией генерала Черняховского.
У подножия холма, одним боком до борта утопая в грязи, стоял «студебеккер», груженный семидесятишестимиллиметровыми снарядами.
— Сержант! — опуская бинокль, подозвал генерал маленького сутулого солдата.
Сержант растерянно и суетливо повертел головой — его ли зовут? — и, по-бабьи подбирая полы шинели, перебрался вброд по дну кювета, полного до краев жидкой грязи, через силу стараясь дать строевой шаг. Когда сержант поднялся на бугор, генерал тихо отдал ему какое-то приказание. Сержант скинул вещмешок, развязал его и присел на корточки. И генерал наклонился над вещмешком.
Гришин и Курка стояли у подножия бугра: они отчетливо видели все малопонятное, что происходило наверху.
И сотни солдат, бредущих мимо по изборожденному колеями и канавами полю, разделенному бугром и сливающемуся за ним в грязевую реку, останавливались, словно по неслышной команде, устремив глаза вверх.
Сержант вынимал вещи из мешка, обычный, однообразный солдатский обиход, и передавал генералу то быстро, решительно, то с видимым трудом, на долю секунды задерживая движение руки. Генерал некоторые вещи отбрасывал, а другие, немногие, протягивал обратно сержанту. В сторону полетели консервы, белье, кожаные заготовки для сапог.
Люди на поле наблюдали за происходящим. Грязь незаметно затягивала солдат, но они не обращали внимания на то, что ноги уходят в топь.
А те, что стояли дальше и не видели ясно бугор, смотрели на очевидцев, по лицам стараясь угадать происходящее.
Сержант теперь уже сам с азартом отбрасывал вещи. Тряхнув мешком, напоминающим пустое вымя, он повернулся по-уставному, сбежал вниз по склону, вытащил из ящика на затонувшем грузовике один за другим два снаряда, обернул чистыми портянками, осторожно засунул снаряды в мешок и перебросил тяжелую ношу за спину.
Грязь проглатывала консервы, кирпичики пшенного концентрата, сырое белье, наспех постиранное и подсушенное на последней ночевке.
Курка тоже засунул снаряд среди бинтов и коробок с медикаментами.
Солдаты близ бугра и дальше по всему полю словно разом поняли смысл и неизбежность происходящего. Они снимали свои вещмешки, подходили к одной из десятков машин, фур, телег, засосанных грязью, чтобы нагрузиться минами, снарядами, коробками с патронами и пулеметными лентами.
Солдатские вещи, скупой солдатский уют, добытый с таким трудом, падал в грязь, чтобы исчезнуть. Солдатский обиход, где дым и тепло махорки должны
