Марк Хелприн - Солдат великой войны
– Выпиши мне билет, – предложил Бьондо.
Они издевались над Микроскопом, пока тот не объяснил им, почему попал на флот. Его призвали, чтобы чистить трубы и паровые котлы. «Потому что я такой маленький, – объяснил он. – Могу через трубу проползти в котел. И не стоит хвалиться храбростью, пока не заползал в паровой котел и не выбирался оттуда. Если застрянешь, тебе конец. Никто не станет разбирать боевой корабль из-за трубочиста, а застрять там – сущий пустяк. Так что не нужен мне ваш билет. Уж лучше останусь здесь. – Разумеется, он врал: до Колокольни он служил помощником пекаря на военном транспорте.
В день, когда началась артподготовка, из-за гор показались огромные тучи. Точно огромные глыбы, они медленно двигались на юг, прокладывая путь белыми и желтыми щупальцами молний.
Итальянская артиллерия активно трудилась последние недели, чтобы помешать австрийцам создать ударную группировку, а теперь австрийцы нанесли ответный удар, сжатый по времени с сумерек до зари. Снаряды свистели над головой по несколько штук в минуту. Наблюдатели им не требовались – огонь вели по всей площади, уничтожая все подряд.
Когда Алессандро стоял у полигона в Мюнхене, зрелище потрясло его до глубины души.
Теперь же стреляли не сто орудий, а десять рядов по сто, стреляли непрерывно, по сто одновременно, без пауз, не давая расслабиться ни на секунду. Когда снаряд попадал в Колокольню, а такое в ту ночь случалось десятки раз, все падали на землю, надеясь, что крыша не рухнет им на головы.
– Интересно, прикажут ли нам подниматься в атаку, – время от времени говорил пехотинец, стоявший у амбразуры между Алессандро и Гварильей. – Вроде бы такой приказ не поступал, но все может быть. – И смеялся. Повторял это всю ночь. В четыре утра, когда все уже оглохли от взрывов и дрожали всем телом, он повернулся к Гварилье и спросил: – Ты ведь не скажешь им, кто я, правда?
– А кто ты?
С болью и ужасом в голосе, пехотинец признался:
– Сын короля.
– А что ты тогда здесь делаешь? – удивился Гварилья.
– Отец отправил меня сюда умирать.
– И кто же твой отец? – спросил Алессандро, едва слыша собственный голос.
– Король.
– Король какой страны?
– Италии.
– Хотелось бы мне перекинуться с ним парой слов после войны, – фыркнул Гварилья. – Мне есть что ему сказать.
– Все так говорят, – возразил солдат, – но как только оказываются рядом с ним, обнаруживают, что потеряли дар речи.
– Ты ведь там будешь, правда?
Солдат, у которого помутился рассудок, покачал головой.
– Меня убьют.
– Логично, – согласился Алессандро. Страх заставил принца развернуться и броситься в отхожее место. – Ничего страшного, – крикнул ему вслед Алессандро. – Попадешь на небеса. Королевские отпрыски всегда попадают на небеса.
В пять утра, перед самым рассветом, артиллерия замолчала. Чуть позже, когда австрийцы полезли из окопов, итальянская артиллерия обрушила на них всю свою мощь, но пока царила тишина. Никто ничего не соображал. Взрывы снарядов до такой степени нарушили привычные связи с окружающим миром, что понадобилось минут пятнадцать, чтобы понять: артиллерия молчит.
Начался дождь, и за ночь уровень воды в реке поднялся – благодаря ливням в горах. Ветер сек Колокольню, капли дождя влетали в амбразуры. Каждые несколько секунд сверкали молнии, сопровождаемые громовыми раскатами, но после какофонии взрывов гром просто ласкал слух. По воздуху разливался запах виски. Речные гвардейцы вслушивались в успокаивающий шум дождя, барабанящего по крыше, и думали о доме.
* * *Гитарист сидел в связном бункере и в четверть шестого крикнул, что провода перерезаны. В коммуникационный окоп пробрался лазутчик.
Речные гвардейцы озабоченно посмотрели на пехотинцев, которые ответили им презрительными взглядами.
– Это не наш опорный пункт, – сказал один.
– Давайте, – равнодушно добавил другой. – Принимайте гостя.
Все посмотрели на Гварилью, самого крепкого, самого высокого, но понимали, что это несправедливо. Все знали, что у него есть дети, словно жили по соседству, и слышали, с какой любовью он о них рассказывает. Кроме того, ему уже не раз случалось выполнять трудные и опасные задания. Взгляды переместились на Гитариста, который еще ничем не отличился, но он уставился в пол – что с него взять, музыкант, человек мягкотелый, еще и женатый к тому же. Микроскоп был слишком мал. Бьондо стоял у амбразуры. Остальные находились в других бункерах.
С гулко бьющимся сердцем Алессандро стал расчехлять штык. Чехол царапнул стену и упал на пол. Миг спустя Алессандро с винтовкой в руках выскочил за дверь, пересек cortile, миновал пулеметчика и вбежал в коммуникационный окоп.
Выбегая из бункера, боялся, но с каждым шагом нарастала злость, подавляя и вытесняя страх. Уже в окопе, огибая повороты, он снял винтовку с предохранителя и выставил перед собой штык. Чувствовал себя невесомым, превратился в две сильные руки, крепко державшие хорошо смазанную винтовку с примкнутым к стволу сверкающим штыком. Ему хотелось только одного: убить лазутчиков, посмевших перерезать провода.
«Они не могли вернуться назад: слишком опасно, – подумал Алессандро. – Они в окопе». И не ошибся.
Из-за очередного поворота в него выстрелили. Пуля пролетела мимо, ударила в стену окопа. Выстреливший в него вражеский солдат отпрянул, торопясь перезарядить винтовку.
Алессандро рванул вперед. И в тот момент, когда австриец, молоденький парнишка с нежным лицом, загнал в казенную часть следующий патрон и собирался уже вновь поднять винтовку, Алессандро вонзил штык ему в грудь, навалившись всем телом, убивая врага. Тут же прогремели еще два выстрела.
Два других лазутчика, пробравшиеся в коммуникационный окоп вместе с парнишкой, которого убил Алессандро, выстрелили в него. Одна пуля пролетела мимо. Вторая чиркнула Алессандро по плечу, отбросив назад, на песчаную стенку окопа. Винтовку он из рук не выпустил. Штык выскользнул из тела убитого.
Австрийцы стояли на коленях, возясь с затворами. Прицелиться Алессандро не успевал. Направил дуло на австрийцев и выстрелил. Один рухнул на землю. Второй выстрелил и опять промахнулся. Видя, что его друг недвижим, а Алессандро перезаряжает винтовку, и опередить итальянца он уже не может, последний оставшийся в живых австриец бросил оружие и поспешно выбрался из окопа.
Алессандро смотрел на оставшихся в окопе австрийцев, застывших в лужах крови. С каменным лицом повесил винтовку с окровавленным штыком на правое плечо и, зажимая правой рукой рану на левом, пошел обратно в Колокольню.
Когда он вошел в бункер, голова слегка кружилась. Те, кто сидел, встали. И уставились на его окровавленную руку, зажимающую рану, на безумные глаза.
Даже пехотинцы обошлись без шуточек. Один отвел Алессандро к койке. Второй взял винтовку и принялся чистить штык. Такое у них было ремесло. С этим не рождаются, этому учатся, и такая учеба не требует семи пядей во лбу. Ножницами для бинтов быстро разрезали гимнастерку Алессандро, словно опасались, что, если промедлят, он может умереть, потом отступили на шаг.
– Ничего страшного, – сказал один из пехотинцев.
– Пуля содрала кожу с плеча, только и всего, – успокоил Гварилья, прикладывая пропитанную спиртом тряпку к ране, которая выглядела как после удара саблей. От резкой боли Алессандро заорал во всю глотку.
– Они пошли, – прокричал кто-то из пехотинцев, и бункер наполнил леденящий душу звук: крик двадцати тысяч людей, бросившихся в атаку.
По всей длине траншеи тысячи австрийцев и немцев лезли из земли, выпрямлялись, бежали к реке, набирая скорость. Тысячи, десятки тысяч, и все кричали. Итальянцы, стоявшие на приступках для стрельбы, поднимались над окопами и стреляли. С обеих сторон грохотали минометы. Мины косили ряды как атакующих, входивших в реку, так и обороняющихся, головы которых виднелись над окопами. Тяжелая артиллерия замолчала лишь после того, как десять минут долбила Колокольню, обрушив на нее сотни снарядов.
Кошка Серафина, уже пострадавшая от артобстрела, в ужасе забилась в дальний угол связного бункера. Алессандро лежал на койке, перевязанный, еще не пришедший в себя от шока.
Поначалу никто не двигался, но от разрывов все сотрясалось, и людей бросало по бункеру, точно игральные кости в стаканчике.
Потом, словно пробившись через волну прилива, подобно которой накатил на них крик атакующих – слова разобрать не представлялось возможным, но зато отчетливо слышались злость и решимость, – пехотинцы и речные гвардейцы стали возвращаться к амбразурам. Взрывная волна валила их с ног, с потолка сыпалась земля и падали доски, они задыхались от пыли, сталкивались друг с другом, но некоторым все-таки удалось добраться к стене и пробитым в ней амбразурам. Крича и ругаясь, они поднимали оружие.
Ничего не видя и не слыша, ослепленные дымом, задыхаясь от пороха, они стреляли в сторону реки из винтовок, из пулеметов, крепко сжав зубы, словно сражались мечами и пиками. Пехотинца, который стрелял через центральную амбразуру, отбросило от стены. Его голова превратилась в кровавое месиво: снаряд взорвался у самой амбразуры. И тут же другой пехотинец поспешил к амбразуре, чтобы занять место убитого, но пулемета уже не существовало.
