Марк Хелприн - Солдат великой войны
Ничего не видя и не слыша, ослепленные дымом, задыхаясь от пороха, они стреляли в сторону реки из винтовок, из пулеметов, крепко сжав зубы, словно сражались мечами и пиками. Пехотинца, который стрелял через центральную амбразуру, отбросило от стены. Его голова превратилась в кровавое месиво: снаряд взорвался у самой амбразуры. И тут же другой пехотинец поспешил к амбразуре, чтобы занять место убитого, но пулемета уже не существовало.
Когда Алессандро встал, чтобы заменить еще одного павшего пехотинца, взорвался один из бункеров. Под жуткий грохот оставшиеся в живых бросились бежать, потому что амбразуры снаружи завалило. А австрийцы, потеряв несколько тысяч в реке, уже добрались до проволочных заграждений. Алессандро покинул бункер последним.
Убитый Бьондо лежал во внутреннем дворе. Гитарист карабкался по груде обломков. Пулеметчика, который занимал позицию рядом с коммуникационным окопом, убило, пулемет исковеркало. Гварилья оказался прав: коммуникационный окоп засыпало.
Пока Алессандро, выбравшись из внутреннего двора, бежал к итальянским окопам, он видел только с десяток человек, оборонявших Колокольню. Кошка мчалась так быстро, что опережала всех. Одним прыжком перемахнув траншею, желанную цель для всех остальных, понеслась дальше, к полям Венето.
Артиллерия молчала, но минометы продолжали обстрел. Несколько человек упало. Никто не оглянулся посмотреть, живы ли они: тысяча австрийцев преодолела проволочные заграждения и наступала на пятки.
Алессандро добрался до траншеи и спрыгнул в нее. Итальянцы, над головами которых он пролетел, стреляли как бешеные и, скорее всего, даже не заметили его.
Грохот их выстрелов оглушал, весь мир, казалось, взрывался. Алессандро закрыл глаза, а когда открыл, увидел перед собой привалившегося к стене Гитариста. Тот улыбался, и Алессандро механически улыбнулся в ответ. По крайней мере, они выбрались из Колокольни. Потом присмотрелся. Лицо Гитариста застыло, глаза остекленели.
– Кто еще остался? – прокричал Алессандро.
И оглядел траншею. Микроскоп стрелял по австрийцам. Несколько пехотинцев из Колокольни поливали их свинцовым дождем из пулемета. В клубах дыма он мог разглядеть только тех, кто был совсем рядом. Алессандро поднял винтовку, которая лежала на дне траншеи. Положил ее на мешок с песком, встал на приступку для стрельбы и начал хладнокровно палить по надвигающимся рядам вражеских солдат. Некоторые сумели добраться до траншеи и схватились с итальянцами в рукопашной. Алессандро уже ничего не соображал, тело само делало свое дело. Он просто стрелял и перезаряжал винтовку, стрелял и перезаряжал.
Глава 5
Костры под луной
Весной 1917 года остатки Речной гвардии собрали в Местре и реорганизовали. К удивлению морских пехотинцев, они попали в армию, а их часть даже не получила названия. Хотя они предпочли бы сохранить привилегии военно-морского флота, все же почувствовали облегчение, став наконец теми, кем по существу и были с самого начала: обычными пехотинцами. Они думали, что путаницы от этого уменьшится, не подозревая, что скоро отправятся к морю.
Весь март они провели на территории базы сборки мин в Местре. На другой стороне бухты сверкала Венеция, золотистый сосуд, вобравший в себя все прекрасное и благородное, чего их лишили на столько лет, но их не выпускали за колючую проволоку, а родственники не знали, где они находятся. Им также не сообщали, сколько продлится изоляция и почему их тут держат. По утрам они занимались боевой подготовкой, по нескольку раз в день разбирали и собирали винтовки, трижды в неделю на специальном поезде их возили на стрельбище среди дюн, где они совершенствовали меткость и окончательно добивали слух, от зари до зари стреляя из винтовок, револьверов и пулеметов.
Даже весной в Местре преобладал серый цвет, по крайней мере, в сравнении с роскошными водяными лилиями лагуны. В полдень трезвонили церковные колокола, днем и ночью слышались паровозные гудки: пехотинцы отправлялись на фронт или прибывали обратно. Паровозы фыркали, точно испуганные быки, а воздух наполняло лязганье металла о металл.
Алессандро лежал на соломенном тюфяке в огромном ангаре, где раньше хранились взрыватели для мин, которые в начале войны поставили широкой дугой в лагуне, блокируя подходы к Венеции. Мины годами покачивались на волнах, иногда их срывало с якоря, и они вплывали в Большой канал, к великому ужасу гондольеров.
– Не стоит тебе снова к нему идти, Алессандро, – убеждал Гварилья. Из всех речных гвардейцев, оборонявших Колокольню, только они двое и остались в живых. Микроскопа убило еще зимой, когда австрийцев выбивали с плацдарма перед мостом, который те захватили осенью. – Ты уже целый месяц ходишь к нему каждый день, и ответ всегда один и тот же.
– Я с января не получаю писем от семьи, – сказал Алессандро, словно не отличал Гварилью от лейтенанта, к которому ежедневно обращался. – Почему я не могу съездить на поезде в Рим? Всего-то и нужно три дня.
– Нас не отпускают даже в Венецию, – напомнил Гварилья. – Мы можем полюбоваться на нее только сквозь щелку в заборе.
Помимо них в ангаре на серых одеялах лежали еще полторы сотни человек, они смотрели на мощные деревянные стропила, поддерживающие крышу из терракотовой плитки. В бесчисленные дыры и щели просвечивало солнце. Войдя сюда в первый раз, Алессандро сразу заметил, что свет в тех местах, где лучи проникают в ангар, молочно-оранжевый, совсем как у апельсинового мороженого, какое продавалось в римских парках.
– Здесь лучше, чем в Колокольне, – продолжал Гварилья. – У меня щемит сердце, что я не могу увидеть детей, но я молюсь о возвращении к ним. И не трачу время на бесполезные просьбы, да и тебе не советую.
– Я просил родителей писать Рафи. Мне нужно в Венецию всего на несколько часов.
– Если перелезешь через ограду, тебе конец.
– Расстреливают только на передовой.
– Если бы, Алессандро. В поезде, когда мы ехали сюда, я высунулся из окна и перебросился парой слов с сержантом на станции Тревизо. Он сказал, это правда, что они приговаривают целые подразделения, или одного из десяти, или первых пятерых, а он и близко не подходил к передовой. Они хотят, чтобы любой знал, что его могут расстрелять просто за неповиновение. Это может привести к революции.
Алессандро повернул голову, не отрывая ее от подушки. Гварилья продолжал разглядывать стропила.
– В тот день, когда мы пойдем в караул, все остальные уедут на стрельбище…
– Они еще только на букве «Эс», – напомнил Гварилья. – Пока доберутся до «Джи»[46], нас, возможно, уже отправят отсюда.
– Куда?
– Кто знает?
– Но если мы еще будем здесь…
– Ты не можешь знать, будут ли в тот день отправлять на стрельбище.
– Если отправят, я сбегу в Венецию и вернусь раньше их. Что может случиться?
– Что может случиться? Даже если ты вернешься раньше их, офицер может прийти во время твоего отсутствия.
– Офицеры, все до единого, всегда едут на стрельбище. Если кто-то и придет, тебе надо будет просто сказать, что меня нет. Расстреляют меня, а не тебя.
– Нет у тебя терпения, Алессандро. Ты слишком привык делать все, как тебе хочется.
– Гварилья, если бы Гитарист дезертировал, за ним бы до сих пор гонялись, но он был бы жив.
– Сейчас мы в безопасности. Зачем испытывать судьбу?
– Чтобы перед смертью провести день в Венеции.
* * *После кучи «Эс», немалого числа «Тэ», нескольких «Эр» и множества «Би», «Си» и «Ди», пришла очередь двух «Эф», потом двух других «Джи», Гастальдино и Гарзатти, которые стояли в списке впереди Джулиани и Гварильи. По мере того как уходили апрельские дни, Алессандро тщательно сверял с календарем список личного состава в алфавитном порядке.
Две недели их кормили, главным образом, салатом и минестроне (без фасоли), в этот период они каждый день ходили из импровизированной казармы на плац, где раньше хранились мины. Боевая подготовка занимала шесть часов в день: час на заре, утром, в полдень, во второй половине дня, после обеда и перед сном. Порядок никогда не менялся. Сначала маршировали с винтовками. Потом, держа винтовку перед собой, пятнадцать минут бегали по периметру плаца. Быстроту и отсутствие недовольства гарантировала стратегия, придуманная лейтенантом, к которому понапрасну обращался Алессандро. Сержант выдавал хлебные палочки всем, кроме тех десяти, которые прибегали последними. Если у них вырабатывалась привычка проигрывать, скоро они становились такими тощими, что начинали побеждать. Солдатам вечно хотелось есть, хотя они получали говядину или курятину по воскресеньям и сыр на завтрак в те дни, когда ехали на стрельбище.
Там каждому солдату выдавали по двести патронов для винтовки и по сто для револьвера. Примерно столько же патронов многие из них использовали на передовой за полчаса, отражая атаку противника, но здесь им казалось, что это пустая трата боеприпасов, тем более что они уже настолько сжились с оружием (винтовками – револьверы выдавали только на стрельбище), что могли с пятидесяти метров попасть в сигарету. Мишени стояли на дюнах, и попадание в десятку скоро стало обычным делом. Патроны и револьверы приносили из ближайшего арсенала. Если выяснялось, что у винтовки есть дефект, ее калибровали заново или даже растачивали ствол. Если и это не помогало, отправляли обратно на завод. Речные гвардейцы стреляли медленно, тщательно целясь. После каждых двадцати четырех выстрелов приносили мишени, которые внимательно изучались офицерами. На стрельбище солдатам разрешалось брать только по бутылке воды, никакой еды они до возвращения на базу не получали. К концу месяца стало так припекать, что у всех обгорели лица и руки.
