Марк Хелприн - Солдат великой войны
Всю неделю перед наступлением Алессандро нес вахту днем и мог спать по ночам. В предыдущую неделю ему выпала ночная вахта, которая вымотала его до такой степени, что он испугался, выдержит ли сердце. Со временем он пришел в себя, силы начали прибавляться, и он уже мог видеть сны. Снился ему Рим.
После ужина они мылись, широко открывали амбразуры, чтобы обеспечить приток холодного ночного воздуха, бросали в печь несколько яблоневых поленьев, гасили фонарь и заворачивались в шерстяные одеяла. Сон приходил легко под свист ветра в амбразурах и потрескивание поленьев в печи. Каждый видел в пламени то же, что и в сердце. Для Алессандро картинка оставалась неизменной: солнечный день на Вилле Боргезе, где тени под деревьями такие густые, что в них проглядывает какая-то краснота. В кипарисовой роще ветви колыхались под ветром, множество отраженных солнечных лучиков, пробиваясь сквозь тень, создавали некое подобие фосфоресценции, а между кронами проглядывало небо такого густого синего цвета, что дух захватывало.
Из фонтанов Виллы Боргезе била чистая и холодная вода. Взлетала к солнцу, сверкала в его лучах и падала в бассейн, взбивая пену, окруженная радужным туманом, колыхалась над усыпанным желтыми камушками дном.
Отец, мать и сестра сидели на скамейке в тени, а сам Алессандро, в белоснежном костюме, стоял у фонтана, почти ослепленный ярким светом, и, прикрыв ладонью глаза, вглядывался в тени. Лучана болтала ногами, смотрела по сторонам, искала какую-нибудь девочку, с которой можно поиграть. Родители Алессандро сидели в той самой одежде, в какой он видел их на фотографиях девятнадцатого века, когда им и в голову не приходили мысли о смерти, будто они рассчитывали, что 1900 год послужит щитом, о который разобьется гейзер времени, опадая вниз каскадом брызг.
* * *На следующий день Алессандро сидел, привалившись спиной к стене cortile в Колокольне. Винтовку с примкнутым штыком он прислонил к стене рядом с собой. По небу сильный ветер гнал облака. Серые, тяжелые, с черным брюхом. Хотя между ними иной раз прорывалось солнце и солдаты прикрывали глаза от ярких лучей, по большей части на Колокольне лежала серая, холодная тень.
Быстрый бег облаков, спешащих с севера, приковывал взгляды даже тех, кто не мог объяснить, почему от них не оторвать глаз.
– Дело в том, что они плывут с севера, – Алессандро повернулся к Гитаристу. – Они пролетели над Веной, пронеслись вдоль Дуная, проплыли над военными лагерями и военным министерством. А теперь прибыли сюда, чтобы взглянуть на нас. Они не хотят принимать в этом участия и спешат к Адриатике. Пересекут море и уплывут в Африку, точно оторвавшиеся воздушные шары. Они ничего не слышат. Плывут над безмолвными пустынями и сражающимися армиями, словно одни ничем не отличаются от других. Мне хочется быть таким же, как они.
– Не волнуйся, – ответил Гитарист. – Когда-нибудь станешь.
– Ты правда в это веришь?
Гитарист задумался.
– Ты хочешь знать, есть ли что-нибудь помимо этого мира?
– Да.
– Не знаю. Логика говорит, что нет, но моя жена только что родила мальчика: я никогда его не видел. Откуда он взялся? Из космоса? Это совершенно нелогично, так чего уповать на логику?
– Требуется немалая сила воли, чтобы рискнуть надеждой, так?
– Так. Есть ощущение, что меня уже наказывают за самонадеянность, но мне уже не повезло в том, что я музыкант и солдат, поэтому, возможно, удача повернется ко мне лицом. Музыка, – продолжал Гитарист, и голос переполняла нежность, – именно она раз за разом говорит мне, что Бог есть и Он заботится о людях. Почему, по-твоему, ее играют в церквях?
– Я знаю, почему ее играют в церквях, – сухо ответил Алессандро.
– Музыка не от разума. Музыку нельзя потрогать. Так что же это? Почему механические вариации ритма и высоты тона говорят на языке сердца? Как может быть песня такой прекрасной? Почему она укрепляет желание верить… даже если я едва свожу концы с концами?
– А быть солдатом?
– У этой войны, Алессандро, если одно достоинство, и то относительное: она учит соотношению между риском и надеждой.
– Ты учишься рисковать и имееешь дерзость верить, что однажды поплывешь, как облако.
– Если бы не музыка, – сказал Гитарист, – я бы поверил, что любовь смертна. Если бы я не был солдатом, не научился бы держаться, невзирая на обстоятельства. – Он глубоко вдохнул. – Что ж, все это хорошо, но правда в другом: я не хочу, чтобы меня убили до того, как я увижу своего сына.
Эвридика и Микроскоп перекидывались футбольным мячом на внутреннем дворе. Всегда неуклюжий, Эвридика слишком низко опустил мысок, а чтобы компенсировать это, слишком высоко поднял ногу. В итоге мяч взлетел в воздух. Все наблюдали, как он несется вверх, к облакам, надеясь, что он не перелетит через стену. И все же он перелетел и был уже метрах в пяти от стены, когда ветер отбросил его назад, в пространство внутреннего двора. Мяч ударился о низкую стену, отскочил и остановился на дорожке, которая шла по периметру заросшей травой крыши Колокольни.
Все пристально наблюдали за мячом. «Хороший мяч», – вырвалось у кого-то. Половина солдат, которые сидели, привалившись к стене, поднялись, чтобы посмотреть за развитием событий. Алессандро и Гитарист остались сидеть: им и так все было видно.
– Я его туда забросил. – Эвридика двинулся к стене.
– Не надо туда лезть, – предупредил Гварилья, когда Эвридика взялся за скобу, чтобы забраться на стену.
– Почему? – спросил Эвридика, он все еще был новичком.
– Мяч на дорожке, – ответил Гварилья. – Дорожка пристрелена.
– Но если я быстро, ползком, просто схвачу мяч и отползу назад, они не успеют выстрелить.
– Я бы не стал этого делать, – поддержал Гварилью Бьондо.
– Но у нас нет другого мяча, – упорствовал Эвридика.
– Пусть его достанет Микроскоп, – крикнул Гитарист.
– Да пошел ты, – откликнулся Микроскоп, которого уже тошнило от того, что из-за миниатюрности его все считают невидимым. – Почему бы тебе самому его не достать?
– Я его туда не забрасывал, и я не пигмей.
– Тогда и не лезь с советами, – огрызнулся Микроскоп.
Эвридика уже поднялся на заросшую травой крышу.
– Стой! – крикнул Гварилья. Алессандро и Гитарист поднялись. – Спускайся. Подожди до наступления темноты. Не надо сейчас. Мяч того не стоит.
Но Эвридика, вжимаясь в траву, уже полз к мячу. Остановился, оглянулся.
– Тут так красиво. И мне надо лишь протянуть руку.
Алессандро подошел к стене, крикнул со злостью:
– Эвридика, не дури! Немедленно возвращайся.
Несколько секунд Эвридика не шевелился. Повернул голову, посмотрел на свое тело, будто оно принадлежит не ему. Как смотрели на него другие солдаты.
– Ладно. Заберу позже.
Все вздохнули с облегчением, но тут же по причине, которая так и осталась загадкой, может, потому, что мяч был совсем близко, может, потому, что все на него смотрели, может, потому, что с тех пор, как он сюда прибыл, еще никто не погиб, а может, он просто забыл, где находится, и решил, что по-прежнему в школе, Эвридика протянул руку, чтобы достать мяч.
И при этом поднял голову. Солдаты в cortile замерли, надеясь, что импульсивность Эвридики послужит ему ангелом-хранителем, но, прежде чем рука коснулась мяча и покатила его назад, голова дернулась, а в следующее мгновение правая рука взлетела в воздух, потащив за собой тело. Он перевернулся и упал со стены во внутренний двор. Да так и остался лежать.
Они уже научились узнавать смерть с первого взгляда, поэтому молча стояли, глядя на Эвридику. А над ними неслись на юг молчаливые облака.
* * *Дорогие мама и папа, – начал Алессандро. – Я писал нечасто, потому что, хотя мы ничем особо не заняты, свободного времени практически нет. Жизнь моя слегка напоминает жизнь егеря, поэтому вы можете подумать, что я наслаждаюсь покоем. Двенадцать часов в день я смотрю на холмы и горы, а потом свободен. Можно предположить, что, располагая таким количеством времени на раздумья, я могу писать блестящие эссе и письма, но нет. Слишком велико напряжение, и все вокруг несчастны. Если мне дадут короткую увольнительную, я поеду в Венецию и выпью три бутылки вина.
Сегодня я видел удивительную вещь. Смотрел на юг через амбразуру – в подзорную трубу. Дело было вечером, и свет падал с северо-запада. Над окопами появилось черное облако, оно меняло направление и скоростью не уступало аэроплану, только размерами могло потягаться с дворцом. Оно крутилось, опускалось, поднималось, снова опускалось, сверкая, точно кольчуга или платье с блестками. Этим облаком были скворцы или ласточки, которые кормятся трупами, лежащими на нейтральной полосе между окопами. Гварилья, который нес вахту рядом со мной, говорит, что они прилетают каждый вечер и порхают над мертвыми. Не знаю, что об этом и думать, но зрелище одновременно гротескное и прекрасное.
