Манная каша на троих - Лина Городецкая
В эти минуты благословенных вечеров Дувид сажал на колени маленькую Эдит, обнимал ее и не хотел большего счастья.
Жена – умница, старшая дочь – красавица. Малышка, радующая душу своим смехом… И, возможно, вскоре будет подарок судьбы – сын, уже заговоривший на своем языке в животе матери. И теплые стены дома, и эта музыка Шопена в четыре руки.
И тогда началась война…
Авторское послесловие к книге
Это было в самом начале девяностых прошлого века… Зима 1992-го оказалась в Израиле не по-израильски зимней, настолько холодной, промозглой и дождливой, что даже старожилы удивлялись этим природным катаклизмам.
А нам было невероятно холодно в неотапливаемой квартире. Мы как раз переехали в наш второй дом на Родине. И шел второй год жизни в стране. Еще одна съемная квартира, чуть лучше предыдущей, но в очень старом доме. Когда мы снимали ее, о таких холодах не думалось.
Дом, в котором мы поселились, располагался на маленькой улочке маленького провинциального городка. Во всем есть свои достоинства и недостатки. К городку мы кое-как привыкли, улочка нам нравилась своей тишиной и какой-то внутренней интеллигентностью, если можно так сказать об улице. А о том, что стены дома, построенного лет за тридцать до нашего приезда, совершенно не держат тепло… Ну, для того, чтобы прочувствовать это и понять, нужно было оказаться здесь зимой 1992-го.
Квартиру мы сняли, почти не общаясь с хозяином, который получил ее в наследство, а сам жил в другом городе. Она была совершенно не стандартного для Израиля тех лет дизайна. Кухня изолирована от всей квартиры, санузел тоже. Отдельный вход в две комнаты. И отдельный вход в еще одну комнату, не сдававшуюся и закрытую на ключ. Позже соседи, чей иврит я уже чуть понимала, рассказали мне, что жили в доме гинеколог, хороший врач, пользующийся доверием и уважением пациенток, и его жена. Детей у них не было. Врач был человеком замкнутым, и общение с соседями заключалось в вежливом приветствии. А та комната, которая закрыта на ключ,– скорее всего, его кабинет.
Сперва умер хозяин, а через несколько месяцев – его жена. И квартира была завещана пасынку доктора, с которым тот мало общался. Сын супруги не всегда становится общим сыном. Так мне дали понять соседи…
В общем, в ту комнату мы не заглядывали, ибо она была закрыта. И хотя жили мы в достаточной тесноте, довольствовались тем, что имели. С деньгами было очень туго, и мы радовались относительно сносной цене, по которой сняли квартиру, и возможности длительного в ней проживания.
И тут грянул невероятный февраль 1992-го. И пришлось мне сидеть в квартире в пуховой куртке, сапогах, вязаной шапке и перчатках. Без перчаток стыли руки, и я не могла ничего делать. Особенно писать. Два масляных обогревателя, добытых перед отъездом (в нашей стране исхода мы все добывали), не выдержали ежедневной нагрузки и отдали концы. Мы купили один обогреватель, и я поставила его в комнатке маленького сына, чтобы хотя бы он не мерз. Но сама замерзала страшно, а на второй обогреватель банально не было денег.
А в эти суровые дни пришел наш хозяин. Он заехал к нам проездом, заглянул, чтобы поговорить об оплате, и увидел меня на кухне пишущей в тетрадке и одетой, как перед дорогой на Хермон. Кухня была тогда по совместительству моим кабинетом в свободное от других работ время.
Оказался хозяин наш неплохим человеком. Нет, он не дал мне денег на новый обогреватель. Но дал ключ от закрытой комнаты и сказал, что в ней есть специальный обогреватель. Там его отчим принимал пациентов, а это полагалось делать в тепле.
– Возьми ключ от комнаты,– сказал он,– работай в ней, пока такие холода, но обещай не пользоваться ею для жилья. Мама, когда завещала мне эту квартиру, просила в кабинете ее мужа оставить в первый год все как было, в память о нем. Честно, не знаю зачем… Прихоть стариков, думаю, но и не уважить не могу. Но ты работай там, пока зима. А потом я закрою комнату.
Так я оказалась обладательницей заветного ключа и своего творческого уголка. То, что в его углу все еще стояло гинекологическое кресло, меня совершенно не смущало. Главное, там были стол, удобный стул и действительно теплая батарея. Я закрывалась там и писала свои первые израильские рассказы. О нас с вами, о русскоязычных израильтянах той поры, об удивительной школе репатриации, которую каждому из нас пришлось пройти, и не всегда с отличными оценками. Все бывало…
В комнате также стоял книжный шкаф. По большей части в нем была литература на медицинские темы, причем на латыни или на польском языке, так что меня она мало интересовала.
Я решила не трогать в этой комнате ничего… Но однажды у меня сломался карандаш, я имела привычку делать пометки карандашом, чтобы потом их стирать. И я, не раздумывая, открыла верхний ящик письменного стола, почему-то предположив, что там есть точилка.
Точилки не было. Но лежала старая деревянная шкатулка. И она манила меня к себе… Так бывает? Я ведь ничем не планировала пользоваться в этой комнате и трогать ничего не собиралась.
И все же я открыла ее. А в ней оказались бумаги. Сначала я решила, что они на иврите, но затем поняла, что на идиш. И несколько фотографий. На одной чудесный маленький мальчик. На другой родители с мальчиком и колясочкой… Значит, появился еще ребенок в этой семье. Я вдруг поняла, что прикоснулась к боли, к чужой боли. К тому, что было необыкновенно дорого человеку, если он хранил это в самом удобном месте, чтобы вынуть, посмотреть, погладить любимые лица на фотографиях и вернуть на место.
Для меня этот доктор, человек, за столом которого я сейчас сидела, вдруг ожил…
Шел месяц март, уже потеплело, и я, как честный человек, собиралась закрыть эту комнату. С одной стороны, кому я мешаю здесь, а с другой, сдержать слово – это правильно.
Но все же я спросила хозяина о шкатулке и о фотографиях в ней. Он недоуменно пожал плечами. Тогда я открыла верхний ящик письменного стола и показала ему.
– Я ничего об отчиме не знал,– грустно сказал он, разглядывая фото.– Маме было с ним хорошо,
