Манная каша на троих - Лина Городецкая
Петр вытер глаза, которые вдруг заслезились. Зачем сейчас вспоминать то… Может, и жили бы они не хуже других, если бы не война. Он, что ли, ее начал? Он с этими новыми порядками в их Смиловичи пришел?
С волками жить – по волчьи выть. Так всегда говорил отец. Тот сумел приспособиться, когда коммунисты пришли. Сам себя раскулачил, можно сказать, не ждал их. Отдал добровольно много всего. А что не отдал, те уже и не искали, признали его своим. Нашел отец, как выжить при советской власти, когда многих расстреляли да сослали. И Петьку с малолетства учил: «Чувствуй, откуда ветер дует…» Умный был батька, ушел только рано. А Петр на него похож, все говорят: одно лицо… И научил его батя кой-чему, а Петька оказался понятливым.
Только сейчас что делать? Не посоветоваться, не закричать… Закричать можно, но чувствует Петр, что крик тот может стать последним. Мокрыми штанами чувствует… Страшно.
* * *
И тогда он не знал, что делать. Как поступить. На что решиться. Дина уходила сама. Без слез, откуда в ней были эти силы? Сказала, что уйдет, когда дети будут спать, чтобы не травмировать их.
Накануне вечером не спускала она с рук Галочку, а Сашка крутился около нее. Петр не мешал, даже еду приготовил, кашу тыквенную сварил на ужин. Прощальный ужин получился. Нет, понятно было, что ничего хорошего не ждет евреев, но что случится, тогда еще толком никто не знал.
Она взяла баул с одеждой и раскладушку. В последнюю минуту сняла цепочку с шеи, матери своей цепочку, тоненькую, с кулоном. Янтаря осколок как кусочек солнца в золотой оправе. Сняла, подержала в руках, словно согревала, и отдала Петру.
– Это будет Галочке,– негромко сказала,– сохрани для нее.
– Сама вернешься и отдашь,– буркнул Петр. Он был совершенно растерян: что делать, как себя вести? А думать о плохом не хотелось.– Подержат вас в том гетто да и отпустят. Зачем вы им там…
– Может, и вернусь,– кивнула Дина, пожав плечами. И эта ее готовность согласиться добила Петра. У Дины всегда было свое мнение, и к общим семейным решениям они обычно приходили долго и нелегко.
– Давай помогу тебе,– предложил он.– Сама и баул, и раскладушку как дотащишь?
– Не нужно! – резко ответила она. А потом, смягчив тон, добавила: – Не хочу, чтобы дети одни оставались. Ты смотри за ними, прошу тебя, будь им и отцом, и мамой… Пока я не вернусь.
Она ушла. На другом конце Смиловичей отгородили колючей проволокой несколько улиц, и всех евреев загнали туда.
А у Петра началась ужасная жизнь. Дети искали маму. Особенно трехлетняя Галочка. И ничем ее занять было нельзя. Перестала есть, перестала спать. «Мамадина!» – кричит одним длинным словом. Ну конечно, девчонка была привязана к матери. Сашка тоже себе места не находит. Пять лет пацану, что ты ему объяснишь?.. Работать Петр не может, оставить детей не с кем. Несколько раз с собой их таскал в машине, когда ехал на близкие расстояния. А дальше – все хуже и хуже…
Все из рук валится. И как Дина дом на себе держала? И работала при этом на почте, ну не понять ему. Сейчас на почте сидит другая девчонка, кирпатая, веснушчатая, смешная такая. Только Петру не до смеха.
Тучи ходят по небу, осень наступила, в городе говорят нехорошие вещи… Слухи ходят. Про евреев, про то, что будет. Дмитро, сосед справа, стал полицаем, и Егор, через дом от него, тоже туда подался. Это и называется «с волками жить – по-волчьи выть». А Петр после того, как вышел с детьми за калитку – нужно было молока, хлеба купить – и встретил Егора, больше с ними на улицу не выходит.
– А что, Петька, жиденятов своих погулять вывел? – сказал тот, паскудно улыбаясь.– Что ж они без мамки своей?
И вот какое его дело, паскуды этого, просто ведь пакостит. Его, Петра, он не может из дома выжить… А мечтает, наверное.
Сарай Егоров ломится от вещей, которые забрали он с женой в соседнем еврейском доме. Там семья Рубчинских жила, бабка старая дома осталась с дочкой на сносях, позднего ребенка ждала Зинка-фармацевт. Муж на фронт ушел. Теперь их выселили в гетто. Они и взять ничего толком не взяли. Плакали обе, под руку с трудом пошли по дороге этой до гетто. И никто не помог им, боязно было.
А Егор с жинкой все забрали, что надо, что не надо. Шкаф тащили огромный, не смогли в калитку втащить. Ох, матерились. Так на улице его и бросили. Как гроб стоял всю осень, пока на дрова не порубили.
Что творилось тем летом и осенью, лучше не вспоминать. Петр и старался не вспоминать все эти годы. Но увидел Борькины глаза – и все вернулось. Помнит он ведь все, помнит… Как ни старался забыть и подальше отодвинуть.
Помнит, как слухи становились все конкретнее. То были туманные, а теперь говорили, что дата даже есть, что собрали всех полицаев, запретили выезжать из Смиловичей ни на день, ни на полдня. Что ждут карательный отряд, то ли из Литвы, то ли с Украины. Помощники нужны. Гетто уничтожать.
На Петра соседи косо смотрели, всегда были нормальные отношения, а сейчас – как на прокаженного прямо. За спиной слышал он, как соседки шушукаются и опять слова проклятые звучат: «Петькины жиденята». Что за напасть такая!
А одним поздним вечером в дверь постучали, вежливо так, негромко. Жена Дмитра зашла, потопталась на входе и сказала:
– Петя, у меня просьба, если у тебя после Динкиных детей вещи останутся, кроватка, одежда всякая, так ты мне отдай. Дмитро, сволочь, все пропивает, а я ж беременная. Все может пригодиться.
Петр обомлел. Потом понял. И почувствовал, что мир рушится.
Что не дадут ему тут спокойно жить с Галочкой и Сашкой. Они для всей улицы не его, а Динины дети. Дина в гетто, гетто на замке, что там происходит, он даже слышать не хочет, когда рядом рассказывают. Уходит прочь от всех разговоров. А они его догоняют, и не только сплетни пустые. В лицо ему стали тыкать, что прикрывает он дома евреев. А за это что?! Расстрел.
В Смиловичах на памятнике Ленину, тот руку вытянул, видно, к светлой жизни дорогу указывал, повесили одного еврея, Симху Шапиро, дальнего родственника Дининой матери. Раввином он был раньше. Говорили, что отказался сотрудничать с немцами, возглавлять комитет гетто. Прямо
