Манная каша на троих - Лина Городецкая
– Ну, хорошо,– цеплялась я за любой повод,– мне жалко его. Он обещал. Но почему он уверен, что он – мой отец? Как он вообще меня нашел?! – в полном отчаянии воскликнула я.
Мама грустно улыбнулась:
– Это ты. Сомнения быть не может. Даже если ты будешь закрывать глаза, чтобы не слышать правду. Это ты, Стефочка, ты – его дочь. И его жены Фриды. И твое имя она называла перед смертью. Она и спасла тебе жизнь. Не я. А она.
Это было уже слишком. Я обняла маму и разрыдалась. От жалости к ней, от жалости к себе, от жалости к неизвестной мне Фриде, умершей на грязном полу в двадцать восемь лет, и даже от жалости к этому бледному некрасивому человеку, который теперь мой отец. Всех нас жалко…
– Как же он нас нашел?
– Это трудная история, девочка… Я тоже задала ему этот вопрос. Наверное, на все провидение Господне. И не имеет значения, кто какой веры,– сказала мама.– Он вернулся в город после освобождения и, конечно, искал какие-то следы своей семьи. Никого не нашел. Все погибли. Его родители, три старшие сестры с маленькими племянниками. Все в небо ушли. Но он все равно давал объявления в газете, писал на столбах. Здесь многие так искали своих родных. Потом появилась какая-то организация, занялись этим более централизованно.
Кому-то помогали найти, но больше людей впадало в отчаяние. И многие даже заканчивали жизнь самоубийством. Подумать только, пережить такую войну, чтобы потом повеситься?.. Но чаще всего из огромных семей оставался кто-то один. В основном мужчины выживали. Или незамужние женщины. У женщин с детьми шансов не оставалось вообще. Но вернувшиеся евреи все равно каждый день собирались на центральной площади, где раньше была сгоревшая синагога, искали информацию, кто-то кого-то видел, кто-то на кого-то похож, жили только этими разговорами…
А Шмуэль уехал, он собирался в Палестину. Оказался в Италии. Там, в еврейском квартале Рима, устроился на работу. Его ведь никто не держал. Он был один. И уже никого не искал. Только оплакивал своих близких.
Но раньше, перед отъездом, он передал свои данные в ту организацию. Записал всю историю, которая случилась с ним, как оставил детей рядом с фабрикой в последнюю ночь перед депортацией, описал их внешний вид, возраст, одежду… Его историю знали многие в городе. И евреи, и не евреи, и сотрудники их Сохнута, и наши полицейские, и священники тоже.
И вдруг твой отец получил письмо! Что есть женщина, которая что-то знает о его детях. Женщина тяжело болеет, собирается исповедаться. Он бросил все и вернулся сюда. Эта женщина, Регина,– она и рассказала ему, что нашла детей, что одного из них забрала я. И что она больше не может жить с этим грехом в душе, жить и молчать…
Тут я вспомнила о том мальчике, маленьком мальчике с большими перепуганными глазами…
– Да, это был твой брат,– подтвердила мама.– Теперь я точно знаю. Его звали Бенчик. Биньямин, если я правильно поняла. Я не очень знакома с еврейскими именами.
– Вот,– вдруг уцепилась я за новый шанс,– мамочка, мама! Пусть этот человек, ну, папа мой, его и забирает к себе. А меня не надо ему отдавать.
Мама грустно покачала головой, в темноте рассыпались искорки тающей свечи.
– Она не спасла его,– глухо сказала мама.– Испугалась тогда и сразу отвела в гестапо. Сказала, что нашла мальчика, брошенного одного. И все. Вроде не убила она его, Бенчика этого, но и не спасла. Из гестапо еврейские дети живыми не выходили. Просто струсила она. Жила с этим грехом своим. А когда заболела, поняла, что дни сочтены, решила освободить душу от греха. Так все и сошлось…
Через Регину твой отец нашел меня. Хоть мы и не общались с ней и живем давно в разных концах города, но общие знакомые были. Знали люди, что растет у меня девочка. Доченька моя…
И папа твой, он пришел сюда… Плакал, вспоминая, как прощался с вами, как уходил, оставляя вас крошечных под дождем. Как его Фрида умирала, как слово он ей дал. Плакал твой отец, Стефочка. Рассказывал, что имя ты получила в память о твоей бабушке Лее. Вот видишь, и я тебе дала имя бабушки. И они тоже… Показал мне документы… Нет сомнений, что это твоя семья, Стефа.
«Ты – моя семья»,– хотела сказать я. Но не смогла.
Я почему-то видела все время перед глазами то дождливое раннее утро и ступеньки заброшенного клуба. И не себя, а того испуганного трехлетнего малыша, которому отец строго-настрого наказал сидеть на ступеньках, держать рядом сверток с младшей сестрой и ждать хороших людей. Он так и делал, сидел и ждал, как сказал ему папа… Но хороших людей этот мальчик не дождался. Повезло только мне. А ведь все могло быть иначе…
– А что теперь? – задала я вопрос, скорее в воздух, чем обращаясь к маме.– Зачем он здесь, зачем перевернул вверх дном все в моей жизни? Какое имел право на это?!
– Он собирается в Израиль, туда уехали все евреи после войны. И Шмуэль хочет уехать туда… с тобой, начать новую жизнь. Он и ты. Он имеет полное право на свою дочь,– произнесла моя мама.
В ее голосе опять были краски, краски, пока мало знакомые мне, резкие, яркие, тревожные…
– Я умоляла его оставить тебя мне. А он умолял меня не отказывать ему в праве жить с тобой, сохранить хоть осколок от его разрушенной семьи. Конечно, можно ходить по судам, тянуть время. Пусть судьи решают, кому ты полагаешься… Но решить, кто больше тебя любит, ни один суд не сможет. Да и, скорее всего, твой отец выиграл бы это дело… Я радовалась тебе, моя девочка, целых четырнадцать лет, а он – только восемь месяцев. Я не могла ему сказать «нет». Конечно, все это будет не сразу, Стефочка…
– Ты поедешь со мной? – тихо сказала я, цепляясь за последнюю соломинку.
Мама покачала головой:
– Я не смогу.
Она посмотрела в окно. Где-то просыпался апрельский рассвет, а наши кровати так и не были расстелены.
– Поспи, Стефонька. Ты всегда была благоразумной девочкой. Будь умницей и сейчас.
Спала ли я той ночью хоть час?.. Не помню. Помню лихорадочные мысли, рисунки, которые сами появлялись в голове, картины того, что я никогда не видела, но что произошло со мной. Дождь, каменные лестницы, две молодые женщины, склонившиеся
