Манная каша на троих - Лина Городецкая
* * *
Спала ли я ночью, не помню… Но когда встала утром, то увидела маму на кухне. Она готовила завтрак. Посмотрела на меня, словно ничего не случилось вчерашним вечером, и сказала:
– Ну-ка мыть руки, мы ведь обе ужасно голодные…
И добавила:
– Я накрою стол на троих. Шмуэль, папа твой, должен прийти к одиннадцати часам утра, так мы договорились вчера. Он хочет поговорить с тобой, познакомиться. Как его не пригласить позавтракать?.. А-а! Вот, наверное, и он,– произнесла мама, услышав стук. И предупреждая мои возражения, твердо добавила: – У меня подгорают оладьи. Я не могу отойти. Стефа, будь умницей. пожалуйста! Открой дверь
И я пошла к двери…
Страх
Теперь он точно знает, какой он – страх… Липкий. Сначала становятся липкими ладони дрожащих рук. Затем страх забирается под рубашку, а потом добирается до лба. И ты весь липкий. И еще мокрый, чувствуешь, как трусы противно наполняются жидкостью. Никому не пожелаешь такого. А день начинался буднично…
Зачем он спешил домой? Можно было заехать в дорожную столовку, выпить пива, там обычно хорошая копченая рыба и свежий хлеб, который на месте пекут. Но Петр хотел домой, дорога оказалась тяжелой и длинной, уже стемнело, когда он возвращался. И он устал, глаза слипались, как бы аварию не сделать. Хотелось скорее отворить дверь, зайти в избу, почувствовать аромат сдобы домашней. Тонька на ночь тесто замесила. Утром печь собиралась.
А потом почувствовать сдобное тело Тоньки. И уснуть. Потому что действительно сегодня устал. Да и вчера, и позавчера… Мотаться каждый день по трассам, кочкам и ухабам сотни километров уже стало утомительно. Но это то, что он умеет и делает годами. До войны, во время войны и после. Шоферит он…
Да, мысль о Тоньке согревала. Теплая она, мягкая и податливая. И в постели, и так, в доме, тоже не ответит, не перечит. Если чуть выпивший, много Петр не пьет, поможет обувь снять, сама до кровати доведет и слова не скажет. Если ему срочно ее надо, ну, бывает, по-мужицки приспичит, буди, когда хочешь, и бери ее… Повезло ему с ней. Когда собрался он искать жену, то ни одна баба за него в Смиловичах не захотела идти. Хоть и полно одиноких их осталось после войны. Тоньку он привез из соседней Чугуновки. Сиротой росла там, у тетки с дядькой. Хорошая работящая девка, домоседка, по соседям не ходит, к себе не зовет. Хозяйством живет. И им, Петром… Детей только не получилось у них завести, но, может, так и лучше…
А вот и дом, наконец. Забор зеленый. Калитка в сад. Надо бы в выходные опрыскать яблони, а то будут яблоки, как в прошлом году, вкусными, но червивыми. Или Тоньке поручить…
Петр отворил калитку, шагнул к двери. А около двери – Борис.
* * *
Петр отпрянул, словно покойник перед ним. Впрочем, если бы встретил с того света мертвеца, не пришел бы в такой ужас. Борьку он не видел больше десяти лет и гнал прочь мысли о нем. Как началась война, в первые дни мобилизовали Бориса на фронт. Так что вполне можно было думать, что он давно покойник. И лучше было бы так… А нет, гляди, живой. Стоит, курит, форма военная на нем. До майора, значит, дослужился.
Да, это Борис…
– Не ждал? – Он натолкнулся на молчание Петра и словно угадал ход его мыслей: – Хотел бы видеть меня в гробу, а? – Рассмеялся тяжелым смехом, ничего хорошего не обещающим.– Ну, уж извини, разочаровал тебя. Жив я, жив! – Затем поменял тон и деловито спросил: – В дом пойдем говорить или лучше тут, в саду?
Тут бы Петру потянуть время, может, получилось бы поднять камень или дотянуться до серпа, который недалеко у входа остался после покоса травы. Но только он попытался нагнуться, как почувствовал затылком тяжелый металл. Словно двоился Борис – и перед ним он, и за ним стоит…
– Не стоит стараться, зятек дорогой,– негромко сказал Борька.– Я оперативнее тебя, навыки все-таки военные.
Сказал это и толкнул пистолетом Петра вглубь яблоневого сада.
Яблони как раз расцвели, скоро плоды завяжутся, а пока на аромат летят пчелы… Но, похоже, Борьке не до аромата. Да и Петру тоже теперь.
– Видел я, Репейников, много подлецов и гадов, но такой мрази, как ты, не встречал,– произнес Борька, и железный голос его дрогнул.
Петр решил, что настал момент поменять ситуацию…
– Кто ты, Факторович, чтобы меня судить? Бог на земле? Ты закон в руки не бери. Не имеешь права.
– Закон?! – рассмеялся ему в лицо Борис.
Запахло «Беломорканалом». Петр сам курил такие, пока тяжелая одышка не началась. Пришлось правдой-неправдой отучаться от курева.
– Закон? – повторил Борис. Глаза его были налиты такой злостью, что Петр хотел отпрянуть, но оказался прижатым к стволу старого дерева.– Мой закон – это они. Дина и дети. Племянники мои. Кровь семьи моей. Галочка и Сашенька. И не могу я понять, как ты еще по земле ходишь.
– Езжу я в основном по земле,– попытался отшутиться Петр, боясь окончательно потерять самообладание.– На жизнь зарабатываю.
– На жизнь, значит? – переспросил Борис.
И замолчал. Казалось, что он вообще не здесь. Мыслями, взглядом. И только рука твердо сжимает пистолет, направленный на Петра. Сильная, мускулистая рука.
– Я ехал сюда ради них… Только ради них. Я уже знал, что случилось в Смиловичах. Я не рассчитывал увидеть родных, маму, отца, младшеньких наших, Хану и Давидика. Но Дина… Я думал, что Дина и дети… Что ты их сберег. А когда узнал, как было… Жить не смогу, пока ты по земле ходишь, Репейников.
Петр почувствовал, как страх забрался в носки, как пятки стали влажными, а ноги отказываются идти. Земля кружилась, а он летел в пропасть, летел, безногий.
Борька был старше его на год, значит, на один класс старше. Когда влюбился Петр в свою одноклассницу Дину Факторович, союза этого не одобрил никто. Ни с его, ни с ее стороны. Единственный, кто принял,– это Борис. Вся семья не жаловала выбор Дины. «Любовь – не любовь, не пара он тебе…» – утверждала родня.
А Петр действительно был в нее влюблен, в косы длинные смоляные, во взгляд, чуть прищуренный, а в нем – омут целый колдовской. И когда согласилась Дина выйти за него замуж, не послушал никаких отговорок матери и сестры. Молодой был, горячий. Кровь гуляла
