Осень добровольца - Григорий Степанович Кубатьян
— Запрём его на кухне. Завтра что-нибудь придумаем, — решил я.
Оставил немного йогурта в блюдце, и мы пошли спать.
Но выспаться не удалось. Одуревший от голода котёнок ползал по кухне и вопил так отчаянно, что измучил не только нас, но и вьетнамских соседей с другой стороны дома. Среди ночи раздался грохот: в крышу нашей кухни прилетел камень. Но я не стал устраивать русско-вьетнамскую войну и кидаться камнями обратно. Запер котёнка в туалет, а рано утром поехал в посёлок за молоком.
Молоко продавалось только ароматизированное в маленьких упаковках — с ванилью, клубникой или шоколадом. Взял несколько упаковок на выбор, пусть сам решает. Вернулся домой и налил молоко в блюдце. Но тот не умел лакать и не понимал, что от него хотят. Я макал котёнка в блюдце, мазал ему нос, пытался кормить из ложки, показывал язык. Через полчаса возни вся кухня была в сладком молоке, но внутрь кота оно не заливалось. Если бы мне выдали верблюда и попросили засунуть его в угольное ушко, то, вероятно, это было бы проще. Может, коту не нравится сладкое? Но другого нет.
— Этак ты, дружище, не выживешь!
«Что, если попробовать клизму?» — подумал я. Буду заливать молоко тонкой струйкой, к тому же кончик клизмы будет похож на сосок вьетнамской кошки.
Завёл мотороллер и поехал в аптеку.
— Дайте клизму!
— Что?
— Ну, клизму. Проблемы с желудком. Когда съел плохое. И тошнит. В туалет хочется. Её сзади втыкают. Круглая такая, с хвостом.
Знания вьетнамского не хватало, пришлось объяснять знаками. Продавцы хохотали, но клизмы у них не было.
Наконец, в одной из аптек мне повезло. Там была пластмассовая детская клизмочка с уже залитым внутрь лекарством. Я выпрыснул жидкость в траву и промыл клизму.
— Сэр, не желаете 20 грамм ванильного? — наставил пластмассовое орудие на котёнка.
Тот попятился. Но отступать было некуда. С клизмой дело пошло. Котёнок не смог увернуться, и ему пришлось напиться молока. В тот день он не орал, а тихо заснул, свернувшись в сытый пушистый комок.
Спустя пару дней котёнок и клизма стали лучшими друзьями. Он обнимал её, спал с ней и вылизывал её.
— Отдай, отдай! — тянул я клизму, чтобы снова наполнить её молоком, на этот раз — клубничным; но котенок цеплялся за неё лапами и не отпускал.
Вскоре он научился пользоваться блюдцем. А затем я решил, что пить одно сладкое молоко для котёнка вредно, сунул существо за пазуху и понёс на рынок, чтобы поискать другой еды.
— Миу-миу! Кот! Кот! — развеселились вьетнамские торговки.
Они же придумали ему имя — Чуп-чуп, что можно перевести как Царапка. Торговки собрали мешок рыбных потрохов и голов, и я сварил Чуп-чупу первый в его жизни суп.
Котенок наелся ухи, но потом пошёл в угол, обнял и лизнул ненужную уже клизму. Что-то он видел в ней родное, материнское.
Чуп-чуп освоил дом и сад, устроил подкоп под мой любимый куст с красными шишками, научился забираться на манговое дерево, выяснил, где находятся границы нашего участка и где хранят продукты соседи.
Через месяц мы с женой покинули Вьетнам. Сдали дом нашему товарищу. К дому прилагалось обременение — подросший кот. Товарищ обещал кота кормить.
Вскоре он прислал нам снимок здоровенного чудовища пиратского вида. Сиротинушка Чуп-чуп уже не гулял одиноко по саду, а носился по берегу моря, самостоятельно ловил крабов и воровал рыбу у сердитых вьетнамских рыбаков. На всём побережье Южно-Китайского моря не было кота отчаяннее.
★ ★ ★
Утреннее построение в коридоре располаги.
С передовой вернулся Белуга. Вид у него усталый и сердитый.
Ротный ругает тех, кто распространял слухи о потерях. Ругает ЛНР-овцев, которых в критический момент не оказалось на позиции: по рации они утверждали, что находятся там, а после выяснилось, что «там» — это в пяти километрах в стороне. Ругает снайпера-татарина с позывным Киллер, который перешёл в соседнюю роту, потому что торопился принять участие в штурме.
— Падать надо было и лежать! — кричал Белуга. — А он — стоял! Теперь «двухсотый». Вам говорю: если не научитесь падать, враг научит. Но для вас поздно будет!
Расходимся подавленные.
Под иконостасом в конце коридора зажигают свечи в память об убитых. Татарин был мусульманином, но всё же нашим товарищем.
На войне грустить нельзя. И даже запрещено.
От грусти нас отвлекает Тайга, появившийся с хорошими новостями: на крыше высотки в соседнем дворе ловится телефонный сигнал и даже есть интернет. Одно время связь отключали в этой части республики, чтобы не пользовались наводчики. Теперь включили снова.
Надев разгрузки и снарядив автоматы, мы отправляемся обновлять мессенджеры, которые молчали три недели.
Подниматься на полуразрушенную высотку нужно пешком по заваленной мусором лестнице: лифт не работает. В броне идти тяжело, но я это воспринимаю как тренировку. Зато в бою смогу в ней бегать и прыгать.
Командиры предупреждали не толпиться наверху — враг засечёт активность, и в высотку прилетит снаряд. Но на верхнем этаже оживлённо. Бойцы не только из нашей, но и из других рот собрались, чтобы лично увидеть это чудо — интернет. Чудо, как часто бывает, явлено не всем. Нужно долго махать телефоном в воздухе, переходя от одного пролома в стене к другому, чтобы зацепить сеть и получить сообщения из дома. О том, чтобы зайти на какой-нибудь сайт, нет и речи.
После нескольких неудачных попыток я отправляю жене свою фотографию в военной форме. И тут же получаю от неё сообщение: «Ты — вся моя жизнь». Сердце сжимается. Я знаю, чего стоят моей жене эти слова. Сдержанная и избегающая всякого пафоса, она никогда не говорит даже простого «люблю». Ещё я знаю, что обязательно должен вернуться. Если погибну, то загублю сразу две жизни — свою и её. Но нельзя давать чувствам воли, иначе можно испугаться за свою жизнь — и отступить перед опасностью. Будь что будет. Судьба сама распорядится моей жизнью лучшим образом. Если буду достоин, вернусь домой героем. А если недостоин, то и возвращаться стыдно.
Больше я никому не пишу и не звоню. Брожу среди обломков штукатурки и торчащей из стен арматуры, слушая, как бойцы что-то втолковывают родственникам: обсуждают семейные дела, решают деловые вопросы. Мне всё это кажется малозначимым.
— А давайте позвоним Веронике! — неожиданно предлагает Барон, вспомнив девочку, написавшую письмо солдатам. — Я телефон записал.
Это хорошая мысль.
— Привет, Вероника! Это солдаты с фронта звонят!
