Манная каша на троих - Лина Городецкая
Во-первых, это не так. Не во все дела… А во-вторых, про нос обидно. Да. Потому что он у меня действительно неудачный. Не длинный, нет, но некрасивый, не такой веселый, вздернутый вверх, как у мамы.
В общем, эта старушка держала букеты фиалок. Цветы так напоминали вышивку на мамином платье. У нее есть одно нарядное платье, то, что называется «в гости». Мне платье очень нравится. Я даже примерила однажды, когда мамы не было дома. Оно скоро будет впору и мне… А больше всего нравятся мне в нем вышитые маленькие фиолетовые цветы вокруг шеи.
И я купила фиалковый букет. Он стоил дороже моей сдачи, но старушка махнула рукой, забрала все, что лежало у меня на ладони, и отдала мне его.
Итак, с молоком, хлебом, сыром и колбасой, а также коробочкой яиц (только бы не разбить их!) я наконец возвращалась домой, задержавшись гораздо дольше обычного. В одной руке покупки, в другой – фиалки. Ужасно хотелось увидеть мамину реакцию на цветы, тут главное, чтобы покупки не затмили фиалки. И мать тогда не будет ругать, что волновалась в ожидании меня. Она любит цветы.
Я влетела домой, впереди букет, сзади пакет. И увидела, что на маме нет лица…
Нет, не в прямом смысле… Так говорят взрослые, когда что-то случается: « Да на тебе же лица нет!» Когда я была помладше, все хотела представить: это как? Было лицо. А теперь нет? Даже рисовала такие истории, как вдруг снимается лицо, будто пальто с вешалки или шапка с головы.
Я рассказы в картинках люблю рисовать. Потом, когда подросла, меня это выражение уже не удивляло, но запомнилось хорошо.
И вот сейчас оно было как раз про мою маму!
Не помню ее такой. Никогда! Она обычно идет навстречу, забирает пакеты с покупками, чмокает в щеку. А тут… Словно впервые увидела меня, и ей это абсолютно не в радость.
Только теперь я заметила, что мама в комнате не одна. Какой-то человек сидел в углу около стола, накрытого новой клеенчатой скатертью в яркую клетку. От нее повеселел весь дом. Я очень ее полюбила, а мама не хотела покупать, сказала, что старую клеенку используем, пока она не испортится. Вот и приходилось мне тихонько помогать ей портиться. Понимаю, что плохо поступала, но не всегда ведь получается быть хорошей…
Человек сидел лицом к окну и обернулся, когда я вошла в комнату. А потом встал. Мне он сразу не понравился. Высокий, худой, с желтым лицом. Ну, не желтым, а таким бледным. Или, может быть, на него падала тень от занавесок.
– Это Стефа,– сказала моя мама, обращаясь к человеку. Каким-то совершенно неуверенным голосом, не своим… Будто сомневалась, стоит ли это говорить. Можно подумать, что она разглашает большой секрет. Да, меня зовут Стефания. И я ношу имя маминой мамы, бабушки своей, значит.
Человек стоял и молчал. От его молчания было не по себе. Впрочем, от маминого молчания – еще больше.
– Это твой знакомый? – спросила я маму, обдумывая, что мне делать сейчас.
– Да, давний знакомый,– бесцветным и неуверенным голосом ответила мать.
Я знаю, в мамином голосе есть много красок. Их интересно различать, когда она радуется, когда злится, когда думает о чем-то вслух или собирается заплакать.
Но сейчас в голосе не было ничего, никакого цвета. Даже белого и черного не было. Может быть, серый?..
– Да-да,– как-то стушевался и этот человек.– Пришел поговорить с твоей мамой. Давно мы были знакомы. Давно… А ты – такая большая девочка!
Он хотел протянуть руки, вроде бы для объятий. Но с чего это я бросилась бы в объятия к незнакомому мужчине? В знак приветствия я сделала смешной реверанс. Выучила его в школьном театре, где играла роль гувернантки в одной старой пьесе. И вроде как поздоровалась, и можно оставаться на расстоянии… В спектакле было так.
А человек неожиданно заторопился. Сказал маме, что был рад встрече, мне почему-то вручил какого-то идиотского плюшевого зайца, которого держал в руках. Я терпеть не могу дурацкие подарки, но вежливо поблагодарила. Пожал маме руку, мне издалека только помахал, чему я весьма обрадовалась. Пусть катится уже.
Когда он ушел, я увидела на столе коробку шоколадных конфет. Дорогущие, ого!
А мама осталась сидеть с опущенной головой и смотреть себе под ноги. Меня это всегда ужасно напрягает. Когда она ведет себя странно, как будто подменили ее.
Самое умное (уже по моему личному опыту) – не задавать вопросов, заняться чем-нибудь, а там, может быть, все и пройдет.
Я разложила покупки и пошла делать уроки. У нас контрольная по истории через день. С историей я бы ладила, но даты терпеть не могу запоминать, а без них никак…
А мама все еще сидит, словно ее к стулу приклеили. Уже и обед надо бы разогреть. А она сидит. Тогда я подошла к ней и подула ей в волосы, пушистые, как одуванчики. Мама злится, что у нее волосы мягкие, а мне это нравится. Лучше, чем мои – жесткие и тяжеленные. Ни носом, ни копной волос я в маму не пошла.
Но мама и на это не обратила внимания. Я не могла понять, что происходит. А что происходит что-то – понимала точно.
– Это твой хороший знакомый? – спросила я маму, чтобы как-то разбудить ее из спячки.
– Это твой отец,– чужим голосом ответила она.
Опа! Только этого мне не хватало.
– То есть твой муж? – спросила я, хотя точно помнила из ее рассказов, что папа мой погиб. И услышала самый нелепый ответ, который могла бы услышать.
– Я его впервые сегодня видела,– сказала моя мама.
* * *
Дождь лил все утро. Туфли со вчерашнего дня не высохли, как Ева ни старалась: грела их весь вечер около конфорки, вложила в них старые газеты. Опаздывать на работу невозможно. И пришлось обуть мокрые туфли.
Опоздать на работу страшно, равносильно увольнению, и люди готовы на все. Те, кто живет далеко, выходят засветло, те, кто плохо себя чувствует, выползают даже полуживыми и добираются из последних сил. Потому что опоздать – нельзя. А не прийти на работу тоже нельзя. Хоть хрипи, хоть задыхайся. Уволят сразу. И не пожалеют. Завтра же
