Марио Ригони - Избранное
Он сел на край пропасти, свесив ноги вниз, рядом, стоя на четырех лапах, собака выла над бездной. Он сидел неподвижно с ружьем на коленях, глядел в пустоту перед собой, ему казалось, что голова вот–вот лопнет от боли, а по спине сползают вниз ледяные сосульки. Теперь он уже ничего не мог сделать: старый петух лежал мертвый на дне пропасти, никто уже никогда не увидит его полета, и никто не сможет подобрать его. Он станет добычей лисицы или ястреба. Сам он не сможет спуститься в пропасть; правда, есть тропинка, которая идет вниз с противоположного склона горы, но опасно отправляться туда в таком состоянии. Слишком опасно.
Вдали, за лесом, среди пастбищ, змеилась дорога. Как сквозь туман, он увидел быстро движущуюся машину. И, как иногда случалось, перед ним в тумане возникло видение: его друг стоит возле доменной печи, хватает обеими руками железный брус и опускает его на голову эсэсовца, голова раскалывается, как арбуз, обнажающий свое бело–красное нутро, а друг бросается в печь, где горит уголь и кипит расплавленный металл. Все исчезает в этом ослепительно красном свете, потом свет превращается в белый вихрь, он слышит один выстрел, другой, автоматную очередь. Мраморные части тела на снегу и красный лед, и тотчас же все снова покрывается белой мглой.
Он подтянул ноги вверх, встал, как лунатик, сделал несколько шагов назад, держась руками за голову, нащупал висящую на ремне фляжку, отвинтил пробку и, наклонившись вперед, вылил всю воду на затылок. Потом выбрался из завала камней и зарослей рододендронов и при движении чувствовал, как дрожит мозг в голове, а колени, обычно такие крепкие, подгибаются под тяжестью тела. Ему удалось выйти на тропу, по которой он отправился в обратный путь, по пятам шла усталая собака. Сверху он увидел городок. Там внизу уже спускались вечерние сумерки; его дома не было видно за склоном горы. Он присел на камень и попытался свернуть цигарку. Затянулся два раза и, почувствовав тошноту, отбросил ее в сторону. Ему становилось легче, когда он поливал голову водой, но ведь не мог же он делать это постоянно. Потом тропинка пошла круто под уклон, камни, устилавшие ее, были отполированы дождями и башмаками людей, которые прошли здесь раньше. Тут легко было поскользнуться, он повесил ружье на шею и начал медленно и осторожно спускаться вниз, держась руками за ветви соседних деревьев. Наконец он очутился у подножия горы; теперь он уже видел свой дом, надо было только пересечь пастбища, луг и огород. Но часто путь измеряется не километрами и временем, а муками. Свет едва брезжил, наступил вечер. У двери дома собака покинула его, он сделал ей знак рукой, разрешая уйти. С трудом снял ботинки, повесил ружье на гвоздь и почти без памяти свалился на кровать. Ему чудились летящие глухари, крики куропаток, выстрелы, все это сопровождалось воем ветра, шумом работ в каменоломне и стуком молотов и топоров. Когда головная боль брала верх над лихорадкой, он говорил себе: «Раньше я не был таким, это все война». Потом его сморил жар, и тогда ему начало казаться, что гигантский петух клюет его в череп своим сильным и твердым клювом.
Я заканчивал ужин. Воскресный день я провел скучно и был недоволен собой. Мной овладело раздражение, не хотелось ни читать, ни писать, ни гулять. Друзья — скорее просто знакомые, чем друзья, — уехали сразу после полудня, из–за них я потерял целый день охоты. Перед заходом солнца я поехал с двоюродным братом на мотоцикле на пролет бекасов. Стоять неподвижно на просеках, продуваемых ветром, было холодно, я промерз до костей в сыром лесу. Первый бекас пролетел в тени елок, и я его вовремя не заметил; во второго промазал, потому что, естественно, был расстроен из–за первого. В тот вечер на опушках леса много стреляли, я насчитал с дюжину выстрелов и на обратном пути встретил охотников, из чьих сумок свешивались бекасы. Теперь я с нетерпением ожидал прихода своего друга, который приведет мою собаку и расскажет, как прошла охота. Наливая себе вино, я вдруг услышал, как кто–то скребется в дверь. Собака возвратилась одна. Я взял ее за ошейник и спросил:
— Ну, как дела?
Она поглядела на меня желтыми усталыми глазами и слабо вильнула хвостом. Я погладил ее, похлопал по шее, потом ушами протер ее слезящиеся глаза. Она подошла к своей миске, понюхала еду, которую я ей приготовил, нехотя съела два–три кусочка и пошла под стол, где растянулась и стала лизать лапы. Я думал, что мой друг отстал и сейчас придет, но, видя, что его нет, сам отправился к нему.
Через двадцать минут я был у него дома. Мне предложили подняться в его комнату. Он лежал на постели одетый, было темно; я зажег свет, он с трудом поднялся и сел.
— Э-э, — сказал я, — неужто так вымотался? Сколько ты прошел?
Он молча глядел на меня, тут я догадался, что у него приступ лихорадки, и заставил его лечь.
— Ну так где он? — спросил я.
— Внизу, на дне пропасти, — ответил он, — под скалами. Я попал в него, и он свалился в пропасть.
— Почему ты не спустился за ним? — Я тотчас же раскаялся в своих словах и поспешно прибавил: — Да бог с ним. Ты в него попал, а это главное. Теперь отдыхай, поговорим после.
— Да, — сказал он, — но мне очень жаль, что я не смог подобрать его, а оставил на растерзание лисице или ястребу.
Он говорил с трудом, лицо его горело, и весь он дрожал в ознобе. Он все время держался рукой за лоб. От тела его исходил сильный запах пота, леса и пороха.
— А теперь разденься и ложись под одеяло. Выпей большую кружку горячего молока с водкой и сахаром, и завтра будешь как огурчик.
Я оставил его, а в субботу вечером он пришел ко мне и рассказал все, о чем я выше попытался написать.
Следующей весной он уехал в Австралию. Отправился работать на плотину, где уже были наши земляки, и собирался пробыть там, пока не накопит денег на покупку участков и лошади.
Когда он пришел ко мне прощаться, мы немало выпили. Я провожал его домой уже на рассвете, по дороге мы приветствовали каждый столб и то и дело обменивались взаимными пожеланиями попасть на десять дней на гауптвахту за приветствие не по уставу.
Там, за границей, ему пришлось обходиться без выпивки, потому что, когда работаешь, надо экономить. Он иногда писал мне короткие письма, в которых слал привет и рассказывал о работе. Вот уже почти год я ничего о нем не знаю, но думаю, он скоро вернется. Я жду его, потому что в наше время редко встретишь такого человека и друга, как он.
Старая Америка
Шел 1890 год, и ему было двадцать лет. Он родился и вырос в старом городке с островерхими гонтовыми крышами, низкими стенами, узенькими окнами и огородами, обнесенными частоколом. Вокруг — сплошь леса и горы. Дорога связывала городок с равниной. Но совсем недавно дороги еще не было, а была лишь каменистая тропа, отшлифованная подковами мулов и башмаками на шипах.
Ходить с караванами мулов было его ремеслом. На равнину они возили льняное полотно, сотканное женщинами за долгую зиму, кадки и другую деревянную утварь, сыр, сливочное масло, недубленые и выделанные кожи. Наверх доставлялась кукурузная мука для поленты, бумазея, вино в козьих бурдюках, глиняная посуда и все остальное, в чем нуждался городок.
Они ходили до Падуи и еще дальше. Дорога занимала неделю. По возвращении небольшая толпа встречала их у колодца на площади: людям хотелось услышать, что нового в мире. В том мире, который кончался в Падуе с ее торговлей, университетом, кафе «Педрокки», выходками студентов.
Подобные вещи его не интересовали. Ему нужно было одно — работать и чувствовать усталость вечером, когда он валился на тюфяк из кукурузных листьев. Он был не такой, как старший из братьев. Тот интересовался торговыми делами семьи, а в Падуе ходил в кафе «Педрокки» поболтать с двоюродными братьями — студентами и с дядей — учителем, поглядеть на прогуливающихся женщин из квартала Галло. Его же занимали только мулы (один из них, слепой, был его любимцем), сыр, стойла, вьюки и поклажа.
Лето он проводил на горном пастбище с пастухами и сыроварами. В этом своем мире он прожил до тех пор, пока не настало время идти на призывную комиссию,
Все призывники были в праздничном настроении: гармоника, флаг, песни, выходные плисовые костюмы, цветные шейные платки. До рекрутского присутствия — пятьдесят километров ходьбы, но по пути были трактиры и девушки. И пусть в кармане гроши, веселью это не помеха.
Разумеется, его признали годным, но при жеребьевке он оказался где–то в начале: два с половиной года службы. Его зачислили в крепостную артиллерию, и он расстроился, тем более что всех остальных земляков признали годными в альпийские стрелки. Но на то воля короля. Вон его дед семь годков отслужил под австрийским Фердинандом. Семь лет в Богемии, Венгрии, Хорватии — и вышел в запас образцовым солдатом Его императорского Величества короля Фердинанда. Маленькому, дед рассказывал ему истории из военной жизни долгими зимними вечерами при слабом свете масляной лампы, под завывание ветра над крышей.
