Марио Ригони Стерн - Сержант в снегах

Марио Ригони Стерн

Сержант в снегах

Часть первая

Опорный пункт

До сих пор я ощущаю запах смазки от добела раскаленного ствола пулемета. До сих пор в ушах и в голове отдается скрип снега под ботинками, до сих пор я слышу как чихают и кашляют русские часовые, как звенит овитая ветром сухая трава на берегах Дона. До сих пор перед глазами стоит квадрат Кассиопеи, что висела над моей головой по ночам, и балки землянки, черневшие над головой днем. И всякий раз, вспоминая то январское утро, когда «катюша» впервые обрушила на нас свои семьдесят два снаряда, я испытываю прежний ужас.

Вначале, до атаки русских, нам неплохо жилось на нашем опорном пункте.

А находился он в рыбацкой деревне на берегу Дона, где прежде жили казаки. Траншеи и площадки для пулеметов были прорублены на склоне холма, спадавшего к замерзшей реке. Справа и слева склон постепенно переходил в отлогий берег, поросший сухой травой и камышом, которые сиротливо торчали из-под снега. На берегу справа от нас находился опорный пункт батальона «Морбеньо», а слева — опорный пункт лейтенанта Ченчи. Между нами и Ченчи в полуразрушенном доме стояло отделение сержанта Гарроне со станковым пулеметом. А прямо напротив нас, меньше чем в пятидесяти метрах, на противоположном берегу реки — опорный пункт русских.

На том месте, где мы окопались, прежде, верно, была богатая деревня. Теперь же от домов уцелели одни кирпичные трубы. Церковь тоже наполовину разрушена: на самом верху — наблюдательный пункт, а внизу — штаб роты и площадка со станковым пулеметом. Когда мы рыли ходы сообщения на огородах, нам в снегу и в земле попадались картофель, капуста, морковь, тыква. Иной раз они еще были съедобны, и нам даже удавалось сварить суп.

Из животных в деревне остались лишь коты. Ни уток, ни собак, ни кур, ни коров — одни коты. Большие злющие коты, бродившие среди развалин в поисках мышей. Сами мыши водились, как я понял, не только в нашей деревне, но во всей бескрайней степи, они были неизменной частью пейзажа. Их можно было встретить и на опорном пункте лейтенанта Сарпи, прорытом в глине. Ночью они забирались к нам в теплую постель, под одеяла. Ох уж эти мыши!

На рождество я мечтал поймать кота, съесть его, а из шкурки сшить себе шапку. Я даже смастерил ловушку, но коты были хитрые и в нее не попадались. Конечно, я мог бы подстрелить кота из карабина, но додумался до этого слишком поздно — только теперь. Видно, мне очень уж хотелось заманить кота в ловушку, а в результате я так и не поел поленты с кошачьим мясом и не сшил себе меховую шапку. Сменившись с поста, мы мололи рожь и так согревались перед сном. Жернова мы смастерили из двух дубовых обрубков: наложили их друг на друга и по краям сбили длинными гвоздями. В середине верхнего обрубка мы просверлили дыру, туда засыпали зерно, и оно просеивалось в отверстия между гвоздями. Крутили жернов ручкой. А к вечеру, перед тем как заступать на пост, мы лакомились горячей полентой. Черт побери, до чего же хороша была эта густая полента, которая, дымясь, лежала перед нами на гладкой прямоугольной доске, сработанной рядовым Морески! Наша солдатская полента была намного вкуснее той, домашней. Иногда сам лейтенант Сарпи, родом из Марке, приходил отведать нашей поленты. Он неизменно приговаривал: «Ох и вкусна эта полента!» — и уминал два здоровенных ломтя.

У нас было целых два мешка ржаной муки и два жернова. Накануне рождества один мешок вместе с жерновом мы послали в подарок лейтенанту Сарпи и пулеметчикам нашего взвода, находившимся на его опорном пункте.

Поистине нам неплохо жилось в наших землянках. Когда нам звонили по телефону и спрашивали: «Кто на проводе?» — Киццари, адъютант лейтенанта, отвечал: «Кампанелли!» Это было кодовое название нашего опорного пункта, по имени одного альпийского стрелка из Брешии, погибшего в сентябре. На другом конце провода говорили: «Это Вальстанья, говорит Беппо!» Вальстанья — так называлось селение на берегу реки Брента, что в десяти минутах птичьего полета от моего родного селения. А здесь это было кодовое название штаба роты. Ну а наш капитан Беппо был родом из Вальстаньи. Казалось, будто это в наших горах лесорубы перекликаются друг с другом. Особенно ночью, когда солдаты батальона «Морбеньо», что справа от нас, выбирались на берег реки ставить проволочные заграждения. Они выводили мулов из траншей и, вбивая кувалдами колья, шумели и переругивались. Иной раз они даже окликали русских солдат, кричали им: «Земляки! По-русски, спакойна ночи!» Русские солдаты молчали, видно, были изумлены. Постепенно и мы вполне освоились в новом, окружавшем нас мире.

Однажды лунной ночью я вместе с пьемонтцем Тоурном отправился на поиски съестного в разрушенных домах на окраине. Мы спустились в ямы, которые русские вырывают у каждой избы и где они хранят зимой съестные припасы, а летом — пиво. В одной из ям копошились три кота. Мы их потревожили, и они выскочили, сверкая огромными глазищами, и здорово нас напугали. В той яме я нашел кастрюлю с засохшими вишнями, а Тоурн — два мешка ржи и два стула. В другой яме я обнаружил большое красивое зеркало. Мы решили перенести все это добро в нашу берлогу[1], но светила луна, и русский дозорный на том берегу, видно, не хотел отдавать свое добро и стал стрелять. По-своему он был прав, но ведь все равно ему оно уже не нужно. Так или иначе, но пули просвистели рядом, словно приказывая: «Положи на место!» Мы переждали за дымоходной трубой, пока туча не закрыла луну, а потом, захватив добычу, проскочили через руины и вернулись к себе в берлогу, где нас уже заждались друзья.

Как приятно было писать письмо своей девушке, сидя на настоящем стуле, или бриться перед большим зеркалом, а вечером пить настойку из сухих вишен, заваренных растопленным снегом.

Жаль только, что мне никак не удавалось поймать кота.

Масло для светильников приходилось крепко экономить — его не хватало. Ведь в берлоге, между прочим, без света никак не обойтись, особенно в случае тревоги, хоть оружие и боеприпасы были у нас всегда под рукой. Однажды вьюжной ночью мы с лейтенантом выбрались за проволочные заграждения на пустырь между нашим опорным пунктом и батальоном «Морбеньо». На пустыре ни души. Лишь тут и там попадались покореженные каркасы машин. Мы хотели посмотреть, нет ли чего полезного на этом кладбище лома. Нашли бидон с минеральным маслом и решили, что оно сгодится и для светильников, и для смазки оружия.

Следующей безлунной и вьюжной ночью я вернулся туда с Тоурном и Бодеем. Когда мы поворачивали бидон, чтобы удобнее было переливать масло в наши бутылки, тот загрохотал. Русский часовой сразу же открыл огонь. Но было темно, как внутри котелка для поленты, и часовой стрелял наугад, верно, для того лишь, чтобы согреться. Бодей чертыхался, но вполголоса, чтобы на том берегу не услышали. Мы были ближе к русским, чем к своим. После нескольких вылазок нам удалось переправить в берлогу литров сто масла. Немного мы дали лейтенанту Ченчи для его опорного пункта, еще немного — лейтенанту Сарпи. После этого и капитану вдруг понадобилось масло, и отделению разведчиков, а потом и майору из штаба батальона. Наконец нам эти бесконечные, просьбы надоели, и мы стали всем говорить, что масла у нас больше нет. Когда пришел приказ об отступлении, мы чуток оставили и русским. Светильники мы смастерили из пустых консервных банок, а фитилями служили шнурки ботинок, разрезанные на части.

Ночь ли день — для нас разницы не было никакой. Я только и знал, что обходил посты. Неслышно подкрадывался к часовым и, когда они, застигнутые врасплох, в полной растерянности спрашивали пароль, отвечал: «Бедняга из Брешии». Так вот и развлекался.

Потом тихонько говорил с ними на брешианском диалекте, рассказывал анекдоты и смачно ругался. Они смеялись от души, слушая, как я, уроженец Венето, говорю на их диалекте. Лишь у Ломбарди я словно бы язык проглатывал. Ломбарди! Стоит мне вспомнить его лицо, как меня начинает трясти. Высокий, неразговорчивый, угрюмый. Я не мог долго смотреть ему в глаза, и, когда он улыбался, а случалось это редко, у меня сжималось сердце. Казалось, он явился из другого мира и ему открыты тайны, о которых он нам поведать не может. Однажды ночью, когда я был с ним в траншее, русский патруль подобрался совсем близко и открыл огонь. Автоматная очередь прошла над бруствером. Я пригнул голову. Ломбарди же стоял выпятив грудь и даже не шелохнулся. Мне было страшно за него и стыдно за себя. Немного спустя как-то вечером ко мне в траншею прибежал сержант Минелли и рассказал, что во время атаки русских Ломбарди выскочил на бруствер и, стоя во весь рост, вел огонь из ручного пулемета; пуля угодила ему прямо в лоб. Тут я вспомнил, каким мрачным был всегда Ломбарди и какую робость я испытывал, оставаясь с ним наедине. Смерть словно уже тогда угнездилась в нем.