Марио Ригони - Избранное
Он понял, где садился петух, когда собака сделала стойку: шерсть у нее на шее встала дыбом, хвост распушился, ноздри и губы трепетали, она чуть пробежала вперед. Он знал, что петуха там уже нет, собака это тоже мгновенно поняла, рассвирепела, стала тыкать мордой землю. Он подозвал ее, заговорил с ней, погладил, чтобы успокоить.
— Петух был здесь, — сказал он, — но теперь его нет. Мы должны снова искать его, только осторожно и не спеша. У нас еще уйма времени.
Он обнаружил петуха час спустя. На этот раз он вылетел сзади, из густых лиственничных зарослей. Взлетел бесшумно, с застывшими крыльями, и он увидел его справа, когда тот был уже недосягаем для дроби. Но он все–таки прицелился и выстрелил, а собака, которая ничего не заметила, услыхав выстрел, вздрогнула и бросилась в лес. Сперва он подумал, что подстрелил петуха, и опять позвал собаку.
— Сюда, — взволнованным шепотом сказал он, — ищи, ищи, взять.
Он с поднятым ружьем бросился к месту, где был петух в момент выстрела, но потом передумал и остановился, чтобы перезарядить ружье. Он внимательно осмотрел землю, пытаясь найти перья или капли крови, ногой осторожно раздвигал сухие ветки и сучья. Тут же подскочила собака, но они ничего не обнаружили: ни запаха, ни перышка. Ничего. Он проклинал его: «Вот сволочь, он был там, на лиственнице, он позволил мне пройти мимо, даже не шевельнулся, а теперь сидит неподвижно где–то рядом, проклятый, и смотрит на меня. И собака его не чует. Может, я его подранил? Но он был слишком далеко. Нет, не очень далеко, я всего на минуту опоздал с выстрелом». Он поднял голову и поглядел туда, откуда стрелял. «Нет, недалеко, Я плохо стрелял, а он или неуязвим для дроби, или в воздухе чувствует ее и обходит. Нет, он не сволочь, а просто старый хитрец, который умеет защищаться, и если ты его возьмешь, то ты хороший охотник, а если нет, то все скажут, что ты упрямый идиот, который только зря время теряет. Но все это неважно, ведь он такой, какой он есть, и я такой, какой есть, и ничего тут не поделаешь».
Солнце уже поднялось высоко в небе, близился полдень, а дело еще не сделано. Он опустился под елку на мягкий высокий мох. Спина вся взмокла. Он поел и дал хлеба собаке, попил из фляжки и ее напоил, налив воду в сложенную наподобие черпака шапку. Потом подложил шапку под голову и растянулся на солнышке. Теперь не слышно было ни звона коровьих колокольцев, ни крика пастухов, ни гомона дачников, собиравших эдельвейсы. На Сан — Маттео опустели хижины, а Сан — Рокко покинули дачники. Одинокий дрозд свистел вдалеке, хохлатые корольки прыгали с ветки на ветку, коротко вскрикивая, как едва тронутая струна скрипки. В прозрачном воздухе раздались, приглушенные расстоянием, два выстрела, потом еще один. Он подумал, кто бы это мог стрелять и в кого. Может, это те, кого он видел утром в машине. Паук с длинными лапками и хрупким тельцем полз по его шее, и ему было приятно ощущать щекочущее прикосновение. Рой мошек вился над ним, но казалось, несметное их количество находится где–то высоко–высоко в синем небе, а деревья — ели и лиственницы — подпирают это небо. Усталая собака присела рядом, облизала лапы, а потом положила на них голову.
Он закрыл глаза, прижался к земле и заснул. Проснулся он от холода; солнце, продвигаясь по небосклону, уронило на него тень дерева. Он неподвижно лежал с открытыми глазами, дрожь пробегала по спине. Он пощупал виски. «Не может быть, — сказал он себе, — это не лихорадка. Правда, в нынешнем году она еще не начиналась, но почему же именно сегодня?»
Он сел, а когда стал подниматься, держась руками за землю, почувствовал, как боль ударила в лоб и начала спускаться дальше к затылку. Сомнений больше не было. Это обычная лихорадка, которая случалась у него раз в год с тех пор, как все кончилось, с сорок пятого года. Однажды он пошел к врачу, но тот ничего не мог понять. Это была не малярия и даже не тропическая лихорадка. Дело в том, что она начиналась раз в год и продолжалась пять, шесть, самое большее семь дней. Теперь он всегда лечился сам водкой и хинином.
Он немного посидел, упираясь руками в землю. Остановил свой взгляд на ружье и вспомнил о собаке, огляделся вокруг: ее рядом не было. Ему показалось, что она бегает где–то позади, слева, он внимательно прислушался: теперь ему казалось даже, что он слышит шум крыльев. Да, ошибки быть не может, вот он, опять. «Это он, раненый петух», — подумал он, потом встал и взял ружье. Посмотрел на свет стволы и зарядил их теми шведскими патронами, которые я дал ему на пробу.
Пока он спал, собака, отдохнув, начала бегать вокруг и нашла петуха. Она уже дважды заставляла его взлетать. Он окликнул собаку, она тотчас прибежала, запыхавшаяся и дрожащая, и снова бросилась в том же направлении. Он последовал за ней. Это было совсем недалеко: они застали петуха врасплох. Тот неожиданно с громким шумом взлетел почти из–под его ног. Он быстро сделал два выстрела и почувствовал, как они отдались в голове, будто ее пронзило куском железа. И увидел, что неуязвимый петух свободно и уверенно летит навстречу своему спасению. Собака лаяла вслед. «Да ты что, потерял рассудок? — спросил он себя. — Что с тобой случилось? Ты должен был сохранять спокойствие и должен был стрелять с определенного расстояния, а не так близко. Проклятая башка, просто раскалывается, в висках словно дятел стучит. Но этот петух нарочно заманивал собаку, делая короткие перелеты и притворяясь подранком, а меня подпустил так близко, что я чуть не наступил на него. Он посмеялся надо мной, а теперь полетел вниз на скалы, и сегодня я его больше не увижу».
Голова горела, а выстрелы все еще отдавались в мозгу, колени дрожали, из–за чего походка была неуверенной и медлительной. Он снял шапку, и ему показалось, что с него снимают скальп; отвинтил пробку фляжки, полил немного воды на затылок, намочил лоб. Поглядел на солнце и подумал: «Я должен идти домой, сейчас, должно быть, уже три, мне еще два часа пути; а через два с половиной стемнеет. До наступления ночи надо быть дома. Никогда ничего не знаешь наперед. Проклятая война, ну ладно бы еще пуля или осколок — тогда хоть пенсию платят. А тут башка раскалывается, и каждый год приступ лихорадки. И ничего не поделаешь. Но я должен еще пройти до края пропасти и потом вернусь обратно». Размышляя так, он снова зарядил ружье.
А петух–то был ранен еще первыми утренними выстрелами. Две или три дробинки попали ему в бедра и под хвост, он чувствовал, как они жгли его живую плоть, такое и раньше случалось. Он узнал этого человека и следил за каждым его шагом с самого утра. Он мог улететь, пересечь долину, и тогда его ищи–свищи. По ту сторону долины была территория заповедника. Но уже много лет его царство было здесь, тут он должен был остаться, и если ему суждено умереть, то только здесь. Он столько раз чуял за собой дыхание собак, часто слышал рядом свист дроби, видел толпы охотников, но боялся только этого отшельника, который часами терпеливо и настойчиво выслеживал его, стрелял мало и только тогда, когда чувствовал себя уверенно. Доказательством тому были дробинки, которые он носил в своем теле. Но как могло случиться, что теперь он только увидел рядом яркую вспышку от выстрела, который не обжег его, как бывало раньше. Он отлетел к краю пропасти, потом, спланировав, сел на скалу, где обычно укрывался во время ревущей бури. Под ним простиралась пропасть, и в крайнем случае он всегда мог броситься вниз, притормаживая в воздухе распростертыми крыльями. А пока он прятался среди сухих рододендронов, вытянув шею и напрягая мышцы, готовый к взлету. Солнце уже опустилось в долину и отражалось металлическим блеском в черных перьях на шее и пылало красным светом на его бровях. Он услышал приближающиеся сверху шаги, потом наступила тишина, а затем посыпались камни. Они со свистом падали в пропасть. Один просвистел совсем рядом. Потом камни перестали падать, и он затаился. Но шаги не удалялись. Камни снова начали сыпаться непрерывным потоком, временами ударяясь о соседнюю скалу, и, когда один камень задел его хвост, он распростер крылья и сделал прыжок, готовясь оторваться от края пропасти и броситься вниз.
Наш друг тут же увидел его огромное и быстрое тело под собой, это продолжалось всего один миг, он тут же выстрелил прямо вниз. Звук выстрела снова отозвался в голове, и он почувствовал себя счастливым, когда увидел, как птица на лету перевернулась, подставив солнцу белые перья под крыльями и хвостом. Все было кончено, в воздухе медленно кружился пух, и эхо возвратило ему звук выстрела.
Он сел на край пропасти, свесив ноги вниз, рядом, стоя на четырех лапах, собака выла над бездной. Он сидел неподвижно с ружьем на коленях, глядел в пустоту перед собой, ему казалось, что голова вот–вот лопнет от боли, а по спине сползают вниз ледяные сосульки. Теперь он уже ничего не мог сделать: старый петух лежал мертвый на дне пропасти, никто уже никогда не увидит его полета, и никто не сможет подобрать его. Он станет добычей лисицы или ястреба. Сам он не сможет спуститься в пропасть; правда, есть тропинка, которая идет вниз с противоположного склона горы, но опасно отправляться туда в таком состоянии. Слишком опасно.
