Марио Ригони - Избранное
Ночь стояла душная и темная, кругом было тихо, и земля казалась теплой и ласковой, несмотря на то, что в воронках застоялся запах разорвавшихся гранат, а глаза щипало. Птицы перекликались на бескрайних просторах: к северу — в сторону Ленинграда и к югу — до Азовского моря. На бесконечных, как звезды, просторах. А степь была ровная–ровная: зеленая трава, поля пшеницы и подсолнухов, уже несколько месяцев ждавшие сбора урожая. Люди вместо серпов и тракторов вооружились пулеметами и танками, и плоды пожинала только Смерть.
В холодные вечера на берег реки выходили кормиться зайцы; кто–нибудь из солдат, услышав шум, стрелял, думая, что это чужой дозор. Много раз он видел этих зайцев, но никогда не стрелял. Хватит того, что убивают людей, пусть хоть зайцы останутся живы и пусть хоть кому–то пойдет на пользу эта война. На рассвете надо было держаться настороже и не попасться на мушку, потому что оттуда стреляли метко. Вероятно, эти сибиряки тоже были охотниками. Во время зимнего отступления какой–то заяц бежал навстречу движущейся колонне. Ошеломленный видом огромного количества людей, он хотел пересечь дорогу. Но, испугавшись криков, метался между ног солдат, и никому не удавалось схватить его. Когда наконец он вырвался, в него начали палить из ружей и ручных пулеметов. Заяц бежал, делая немыслимые прыжки и подскоки, и, видя, как он несется по снегу, мой друг подумал: «Если ему удастся убежать, то и я уцелею». Он молился, чтобы заяц спасся. Заяц убежал, и он почувствовал уверенность. Он вернулся ожесточившийся и переполошенный, как заяц, но все–таки он вернулся. Он часто думал о том зайце.
Цигарка погасла, и он положил окурок в коробку с табаком, которая стояла открытой на тумбочке. Теперь хватит, сказал он себе, спи, ради завтрашнего петуха. Если будет удача, то все обойдется хорошо и в Австралии.
Он снова лег и натянул одеяло на плечи. От шороха проснулась собака и положила голову на край постели. Он протянул руку и, легонько потрепав ее по голове, сказал:
— Давай–ка спи, завтра тебе придется немало побегать.
Это же он сказал и самому себе и закрыл глаза. Он слышал, как пробило час.
В четыре он был уже на ногах. На кухонном столе стояли в ряд красные патроны, на гильзах чернильным карандашом был обозначен номер дроби. Он писал на гильзах в тех случаях, когда сам заряжал патроны порохом от детонаторов или от снарядов 81‑миллиметровой мортиры.
Он разжег огонь и, пока разогревался кофе, шомполом с тряпочкой, окунутой в масло, прошелся по стволам ружья. В один карман он положил патроны, а в другой три ломтя хлеба, кусок сыра и два яблока, прицепил к поясу фляжку с водой. Собака с нетерпением ждала выхода, взвизгивала, беспокойно металась по кухне и царапала дверь. Он налил дымящийся кофе в эмалированную кружку и стал макать в него хлеб. Подкрепившись, он закурил цигарку и вышел из дома. Холодный ночной воздух освежил лицо и глаза; он поднял голову, чтобы определить погоду. Небо было ясное, звезды, казалось, стали втрое крупнее, и их словно стало втрое больше, он не знал названий созвездий, знал только, как они выглядят: слишком часто приходилось ему бодрствовать под ними. Подморозило, но ветер был не сильный.
А собака тем временем подбежала к столбу. Он привычным жестом закинул ружье за плечо, перекрестился и пошел через огород. Он так привык ходить этим путем, что ему даже не надо было осматриваться вокруг, чтобы понять, где он находится. Так человек, который ходит в темноте по дому, где он живет много лет, не зажигает света, чтобы открыть двери или ящики стола. Ноги сами несли его вперед, вот так когда–то в Албании, держась за хвост мула, он тащился по незнакомым тропкам. Собака все время забегала далеко вперед, и по ее прерывистому дыханию можно было угадать, когда она возвращается. Он услышал, как она облаяла зайца, но было слишком темно, чтобы стрелять.
Подъем в гору согрел его, и он с удовольствием ощущал напряжение в мышцах ног и холодный воздух, наполнявший легкие при каждом вдохе. Он был в прекрасном настроении, хотя и спал мало. На одной площадке он остановился, чтобы поглядеть вниз на город, светившийся во тьме, и увидел фары машины, которая сворачивала на дорогу, ведущую в горы.
«Это, вероятно, та самая, которую я видел в ту ночь, — подумал он. — Но они вряд ли поедут туда, куда иду я. Кто знает, откуда прибыли эти синьоры с машиной? Да, в здешних горах охотиться удобно, не то что в Пьемонте». Он снова пустился в путь и по дороге начал вспоминать:
«В Пьемонте водятся горные козлы; в то утро на Гриволе они были великолепны, когда скакали по тропе, освещенные первыми лучами солнца. Но глухарей и даже рябчиков я там никогда не встречал. Белые куропатки были; однажды, когда мы шли в связке по леднику, лейтенант стрелял в них из пистолета. Они глядели на нас, не двигаясь с места. И серны как–то попались в районе Монблана, когда в долине Ферре нас застал ураган; помнится, был январь месяц. Да, в тридцать девятом. Поглядим, улыбнется ли нам сегодня удача. Ни к чему слишком осторожничать или лезть на рожон. С этим негодяем самое верное — положиться на случай. А тот, плоскостопый, не захотел идти, ждет, видишь ли, друзей из города. Патроны дал мне на пробу; должно быть, хороши, по крайней мере с виду».
Собака продолжала бегать взад–вперед, все так же прерывисто дыша. Там, вдалеке, где горы раздвигаются и видна равнина, показались первые лучи солнца. Он почувствовал на разгоряченном лице легкое дуновение дня, а из кустов с писком выпорхнул снегирь. Когда рассвело и первые лучи солнца озарили снежные вершины Австрийских Альп, он был уже на месте. Он наломал еловых веток, постелил их на камень и уселся. Потом открыл ружье и положил его на колени. На одном из стволов от утренней сырости образовалось небольшое ржавое пятно, он ногтем аккуратно снял его. Собака начала обшаривать окрестности, он подозвал ее к себе, а сам вынул из кармана ломоть хлеба и кусок сыра и принялся медленно есть, разрезая их ножом. Вскоре он почувствовал, что потная спина начинает остывать, и тогда он поднялся на ноги, чтобы выкурить цигарку.
Было бесполезно заставлять себя не думать и не глядеть вокруг, тут уж ничего с собой не поделаешь. Эти утренние часы поздней осенью всегда одинаковы и всегда новы: далекие снежные вершины и солнце, холодный и тенистый лес, внизу покрытые сверкающим инеем пастбища, пожелтевшие искривленные лиственницы на скалах, далекий лай гончих и торопливое короткое пение перелетных птиц, дым цигарки и все остальное — с ним, на этом месте. И он сейчас самый главный хозяин, главнее всех хозяев мира; здесь никто не распоряжается, в том числе и он, но каждая вещь принадлежит ему более, чем кому–либо другому, оттого, что земля, воздух, вода не имеют хозяев, а принадлежат всем людям, а прежде всего тем, кто умеет превращаться в землю, воздух, воду и чувствовать себя частью всего сущего. Поэтому он и вернулся, поэтому он будет всегда возвращаться и будет так жить до тех пор, пока земля не позовет его к себе: он не боялся смерти, не трусил даже тогда, когда выкапывал неразорвавшиеся снаряды, он должен был делать это для того, чтобы жить, это была такая же работа, как и любая другая.
Он курил цигарку с крошеным табаком и осматривался вокруг с распахнутой чистой душой, как у ели, вздрагивающей на холодном утреннем ветру, или как у старого петуха, за которым он охотился.
Кто знает, смог бы он еще раз выстрелить в человека? Однажды в Греции он стрелял в бегущих солдат, но, увидев, как один из них упал, бросил винтовку, потому что она жгла ему руки, и ощутил безмерное желание кинуть все и вернуться домой. Он больше не смог бы убить даже муравья, даже змею. Но почему же тогда он стрелял в глухарей, в куропаток, в тетеревов, в рябчиков? Он сам не знал почему, но это была потребность, и в такие минуты он чувствовал себя свободным. Точнее говоря, он подсознательно освобождался от всего: от тяжелого труда, от повседневных забот, от обязанностей, которые налагает на человека жизнь среди людей.
Он раздавил ногой окурок, зарядил ружье. Собака умчалась вперед. Она уже обежала все вокруг, обнюхав самые укромные уголки. Он шагал бесшумно, то и дело швыряя камни в самые непроходимые места, куда собаке было не пробраться; губами и языком он подражал хлопанью крыльев при взлете петуха. Он все время держал ружье наготове, напряженно прислушиваясь к едва различимым звукам, пристально всматриваясь в любое движение леса. Он мысленно очертил себе полукруг и постепенно сужал его, медленно продвигаясь к подножию горы. Собака нюхала землю, время от времени поднимала голову и глядела на него. Внезапно она будто что–то учуяла и, помахивая хвостом, бросилась на этот запах в чащу сосняка и заросли рододендронов. Ничего. Может быть, вчера вечером петух кормился здесь. Но спустя несколько минут послышался шум крыльев, и, оглядевшись вокруг, он замер, готовый к выстрелу. Но опять ничего не увидел. Однако призраки не устраивают такого шума. Где он был? И куда полетел?
