Осень добровольца - Григорий Степанович Кубатьян
Кнопки заработали, лифт дёрнулся и спустился вниз. Мы вышли из подъезда.
— Пошли на Витебский вокзал фотографии воровать? — предложил я, чтобы показать, что я тоже настоящий хулиган.
Предложение показалось Мишке интересным, и мы пошли. Но в этот вечер кооператоров с их столиками не было. Делать на вокзале оказалось нечего. Потоптались в зале с игровыми автоматами. Мишка одолжил у меня денег, купил один жетон и проиграл. Больше денег у меня не было, а выпросить жетон у зашедшихся в азартной лихорадке играющих оказалось непросто.
Очень хотелось есть, и Мишка потащил нас в кулинарию. Встал в очередь, в которой терпеливо ждали люди с подносами. Очередь тянулась к кассе мимо прилавка с салатами и пирожками. Быстрым движением Мишка схватил один пирожок с тарелки и спрятал под куртку. А перед кассой вышел из очереди — и, как ни в чём не бывало, пошёл к выходу.
— Видал? — гордо сказал он и отломил мне половину.
Пирожок был тёплый. Один раз я и сам в булочной попросил подарить мне бублик, и сердобольная продавщица дала его бесплатно. Но чтобы вот так лихо, на глазах у всей очереди…
— Слышь, полезли в ларёк с мороженым? — вдруг предложил Мишка. — Там нет никого. А мороженое у них в холодильнике спрятано.
Мишка встал на стрёме, а я должен был перелезть деревянную загородку, соединявшую ларёк со стеклянной стеной вокзала. Перемахнув загородку, я оказался внутри. Но там были лишь пыльные коробки и никакого мороженого. Зато я обнаружил старые картонные ценники: «Ленинградское», «Лимонное», «Ореховое», «Сливочно-клубничное», «Пломбир малиновый». Большую часть сортов я никогда даже не пробовал. Неожиданно в стекло за моей спиной кто-то постучал. Это был Мишка.
— Нас засекли! Там милиция! Выдёргивай резиновый шнур вокруг стекла, выдави его и вылезай. Они не успеют добежать, — вполголоса затараторил он.
Милиция?! Сердце упало. Меня, наверное, в тюрьму посадят?.. Родители рассердятся, когда узнают!.. Бабушка расстроится… А в тюрьме плохо… Там все такие, как Мишка, а то и хуже.
Я приложил ухо к деревянной перегородке. Тётка в пальто объясняла милиционеру, что видела, как хулиган залез внутрь. И ещё один рядом маячил, но убежал.
Что делать?! В страхе я бросился к окну, но резиновый шнур не поддавался. Ножа у меня не было. Пальцами не подцепить. Разбить стекло ногой? А вдруг милиционер услышит и вломится в ларёк? Только хуже будет! Пока что я ничего ужасного не сделал. Ну, сунул в карман несколько ценников. Вспомнив о них, я вытащил картонки из кармана и положил на место.
— Давай же! Тяни шнур! — суетился за окном Мишка.
Он-то ничем не рисковал: и в ларёк не лазал, да и убежит, если что.
Фигура милиционера маячила за пыльной витриной ларька, как воплощённое Возмездие, суровое и неотвратимое. Наконец, я сдался. Раньше сяду, раньше выйду. Явка с повинной снижает срок минимум на треть (и откуда у меня это было в голове?). Я зацепился за край перегородки и высунул голову.
— Вылезай уже. Долго тебя ждать?! — лениво произнёс милиционер.
— Я добровольно… Сам… Ничего не брал… — мычал я, переваливаясь через перегородку.
Милиционер больно схватил меня за локоть и повёл в комнату милиции.
Там никого не было, и некоторое время я сидел на обитой рваным дерматином скамейке совсем один. Пахло кислятиной, где-то за стенкой смеялись, обо мне никто не вспоминал. Вдруг дверь открылась, и вошёл Мишка.
— Ты как здесь оказался? — удивился я.
— Что же, я тебя одного оставлю? Сам к ним пришёл. Я своих не бросаю! — сообщил Мишка с видом героическим, будто мы не в милиции сидели, а в плену у немцев, и за это нам теперь дадут по ордену, посмертно.
Мне было приятно, что Мишка вернулся. Неизвестно, как я сам поступил бы на его месте. Может, испугался бы? А он — нет!
На пороге возникла усталая женщина в форме.
— Ну, рассказывайте…
Я начал рассказывать. Чистосердечно. Мороженого захотелось, вот и полез. Дома из сладкого — только хлеб чаем полить и сверху сахаром посыпать. А родители строгие, если узнают, что в милицию попал, — пороть будут.
Женщина равнодушно спросила мой домашний номер и стала звонить. На звонок никто не ответил. Тогда она набрала Мишкин номер. Трубку сняла его мама. Она отлично знала, что нужно говорить. Что Мишка болен и состоит на учёте по здоровью. И что сама она тоже больна и не может за сыном уследить. И прочее жалобное.
Из милиции нас отпустили, взяв обещание, что больше хулиганить не будем и сейчас же пойдём по домам. Мы пообещали и вышли с вокзала. Вокруг было темно. Шли через парк. Мишка предлагал пойти ещё куда-то, но я устал от приключений — и с тоской думал о том, как избавиться от беспокойного друга и вернуться домой к родителям.
— У тебя дома есть что пожрать? Тогда пошли к тебе, — разрешил он.
Я вообразил, как представляю родителям нового друга Мишку, хулигана и вора, стоящего на учёте в милиции и в каких-то сомнительных лечебных учреждениях. Что они скажут на это? По дороге раздумывал, не броситься ли мне бежать в темнот)7 проходных дворов. Но не решился, это было бы предательством, после того как Мишка сам пришёл за мной в милицию.
В подъезде я долго шёпотом внушал Мишке, что идти к нам в квартиру нельзя. Что родители сидят дома злые и, наверное, будут меня бить. Я действительно опасался родительского гнева за позднее возвращение, но на всякий случай сгустил краски.
— Ладно, бутерброд хотя бы вынеси… — согласился подождать Мишка.
На пороге квартиры повисло тягостное молчание.
— Где был? — холодно спросил отец. — Заходи, что стоишь. И дверь закрой.
Родители меня допрашивали, я врал что-то неубедительное, а сам думал о Мишке, ждущем в тёмном подъезде. Мне хотелось отнести ему еды, ведь своих — не бросают! Но было стыдно и страшно показывать его, ободранного и беззубого, родителям. Что же делать? Мои душевные терзания прервал звонок в дверь. Отец открыл её. На пороге стоял Мишка, сердитый и жалкий одновременно:
— Дайте булки, а?… А то я там жду-жду…
Опешившие родители разрешили мне вынести товарищу хороший кусок батона. Я виновато улыбнулся Мишке, тот сунул батон в карман, угрюмо хмыкнул и ушёл в темноту вниз по лестнице. Гораздо более одинокий, чем я сам.
Больше я его никогда не видел.
На следующий день я пошёл в школу, решив, что с хулиганством покончено. Я не хотел
