Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
Вот почему я боялся посещений диспансера. Так боялся, что и сейчас, постаревший и от возраста, вероятно, несколько более спокойный, чем прежде, и от возраста, от жизненного опыта менее верующий в магическое значение некоторых слов, с такой непоколебимой уверенностью выводимых равнодушно-твердой рукой на податливой бумаге, — и сейчас пятнадцатого марта я ощущаю тяжесть в сердце, непонятное беспокойство, — словом, «рост уровня сомнений и падение уровня уверенности», как выражается один мой умный знакомый.
Я хожу между Арбатом и Сивцевым Вражком, ищу и не нахожу длинное здание, окруженное упрямо не зеленеющими деревьями. Скорее всего оно уступило место многоэтажной новостройке, а может быть, перекрашено; но как бы то ни было, даже из-под земли, если оно ушло под землю, даже из-под толстого слоя краски, если оно перекрашено, мне слышится невеселое слово, некогда очень много значившее для меня.
И в это посещение психоневрологического дома сперва все шло по-прежнему. Из столовой с трубами на потолке и пятнами сырости на стенах доносился аромат морковного чая. Он смешивался с приторным запахом грушевого клея, проникающим из канцелярии, где трудолюбивые сотрудницы клеили конверты. А по коридорам особой бесшумной походкой шагали озабоченные женщины и мужчины с глазами, выражающими то ли полное безразличие, то ли не ведающую колебаний веру в правоту и бесспорность дела, которому они посвятили жизнь.
Мы ждали у кабинетов своей очереди и робко сторонились, пропуская хозяев дома.
Все шло как прежде, пока высокий красивый мальчик из соседней, двенадцатой школы не тронул меня за плечо, участливо спросив:
— Лягушку, что ли, проглотил?
Я немного знал этого мальчика с твердым и решительным лицом, потому что он входил в команду, которая соревновалась с нашей, коммунарской, в «итальянской лапте», и часто приносил победу своей школе. Он играл так напористо и умело, что я не мог не любоваться им, хотя, как страстный болельщик коммунарской команды, не должен был ему сочувствовать.
В нем была та красота и свобода движений, всего поведения во время игры, которые яснее слов говорят о душевной силе и без всяких слов внушают доверие.
Вот что представлял собой мальчик, вернее — подросток, старше меня на четыре или пять лет, который с подкупающей заинтересованностью спросил, почему у меня такой вид, будто я проглотил лягушку.
Самое странное, что в ответ на малообязательный вопрос я сразу же рассказал все, что накипело на сердце, — длинно, горячо, не стыдясь откровенности.
Мы стояли в конце коридора, в нише окна, и слушатель мой внимательно глядел в сад, на синие тропки, протоптанные в глубоком, но уже не белом, а по-весеннему голубовато-сером снегу, а я замолкал каждый раз, когда мимо озабоченной, бесшумной походкой проходили, почти пролетали, крыльями колебля белые полы халатов, работники диспансера.
В трубах бурчала вода, из сада доносилась болтовня синиц, ветки распухли в суставах, но не от старости, а от давления почек, зарождающихся под черной холодной корой, и сад впервые за долгие годы казался оживающим; снег был серым и непрочным, он уже не сковывал землю, и под ним угадывалась истомившаяся в ожидании пробуждения желто-зеленая прошлогодняя трава.
Он выслушал меня до конца не перебивая и, помолчав, продолжая все так же внимательно рассматривать сад, сообщил мне некоторые ценные сведения.
Оказалось, что ручей в крутых берегах вовсе не глубок, как должно представляться человеку, плохо проникающему в суть явлений: тропинка с мокрыми следами на правом и левом берегах свидетельствует о том, что можно перейти ручей вброд. А на секторах с цветными горошинами уже в глубокой древности неизвестная заботливая рука микроскопическими цифрами изобразила искомые числа.
Он сообщил мне ответы на все немногочисленные вопросы, которые из года в год задают испытуемым для определения их дарований, а потом вытащил из кармана небрежно скомканный листок, вырванный из учебника, где были напечатаны рекомендуемые педологами сочетания слов; в трудный момент, украдкой заглянув в этот листок, можно убедиться, что за словом «таракан» обязательно следуют «часы», а за словом «листопад» — «борода».
Он сообщил мне эти сведения, которые передавались у посетителей диспансера от одного поколения потребителей морковного чая к другому, и с безразличной щедростью сильного и уверенного в себе человека подарил листок, являющийся в некотором роде спасательным кругом.
На дворе светило солнце, и снег начинал таять. Синицы охорашивались, топорща перышки, ветки еле заметно шевелились, как в глубоком сне. Странное чувство овладевало мной. Оно включало ощущение благодарности, избавления от опасности и вместе с тем некоторой пустоты в сердце.
Я побежал отыскивать Альку, но она уже начала обход, и моя помощь запоздала.
Я прошел в свою очередь через все кабинеты, как проходит усеянный рифами пролив корабль, израненный прежними столкновениями с этими рифами и впервые ведомый опытной рукой лоцмана.
В кабинетах люди с шелестяще-тихими голосами смотрели на меня острыми, не то фанатичными, не то равнодушными глазами; они перешептывались, склоняя друг к другу головы и просматривая карточки предыдущих лет, в которых рисовалась безрадостная картина моего психоневрологического развития, а потом, помедлив, но без колебаний, не свойственных им, молчаливо вносили новые пометки.
Только один очень молодой педагог, промокательной бумагой впитывая соскользнувшую с пера каплю чернил, сказал, адресуясь к пожилому коллеге:
— Это бывает, что у мальчиков в переломном возрасте случаются взрывы умственной активности, подобные протуберанцам на солнце.
Фраза изобиловала красивыми словами, поэтому она запомнилась дословно.
Пожилой коллега не отозвался и укоризненно поглядел на кляксу, соскользнувшую с пера молодого товарища.
Усталый, я вышел из последнего кабинета, выпил в тихой столовой, за длинным столом, покрытым серой клеенкой, положенную кружку тепловатого чая и облегченно вздохнул, очутившись наконец в саду.
Был полдень, ручьи уже не замерзали, и в них хозяйничали птицы; снег стал пористым и напоминал перестоявшееся тесто, оседающее в квашне. Как и все другие, я осторожно раскрыл свой конверт и, узнав, что я уже не отличаюсь от других ребят, так же осторожно заклеил его. Я не испытывал ни угрызений совести, ни радости, а странное чувство разочарования, потери чего-то малопонятного, но важного.
Алька Мансурова, по-прежнему «малоодаренная», шагала рядом, сдернув платок
