Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
В коммуне кормят теперь лучше, но все-таки мясо вещь редкостная.
— Колычев! Зайди к Пантелеймону Николаевичу — от брата письмо! — добавляет Август.
Ленька пулей вылетает из спальни, а Лобан шагает вразвалочку, как бы нехотя. У дверей он останавливается и подзывает Новичка: тот человек хозяйственный и знает толк в продуктах.
Лобан с Новичком возвращаются через полчаса или час. Слышно, как они переговариваются:
— Нога ничего….
— Пуда полтора потянет! — соглашается Новичок.
Ленька тоже вернулся, лицо у него теперь спокойное, даже веселое.
— Борис Матвеевич пишет, что на Гидроторф в Шатуре определился. Близко!..
Ленька говорит о Борисе только с Глебом, которого любит больше всех в коммуне, и почему-то всегда называет брата по имени-отчеству.
— Год поработает — и в Питер…
— Зачем? — спрашивает Глеб.
— В плаванье пойдет — в Австралию, или в Америку, или еще куда…
— И ты с ним?
— Надо думать… — не сразу отзывается Ленька.
Дождь перестал, на дворе подморозило, и через стекло видно, как кружатся в воздухе хлопья снега.
— …Мясо украли, — разносится по коммуне.
Вслед за дежурным мы бежим вниз. Сквозь открытые двери кладовки видны полки, стол, окно с выбитым стеклом; через него сеется и падает на пол снег. В раме торчат зеленоватые осколки.
— Нечем любоваться, — гонит Август.
Уроки идут своим чередом, а перед обедом в клубе открывается общее собрание.
— Аршанница, Быковская, — вызывает председатель.
— Здесь! Тут!
— Все в сборе? — Председатель откладывает список. — Слово имеет Ефим Дубовецкий.
— О краже знаете… — начинает Фунт. — В кладовке выбито окно, но осколки на дворе. Вор прошел через дверь и стекло выбил изнутри для отвода глаз. Самое главное — на улице по свежему снегу никаких следов. Вор из своих — так выходит.
Фунт долго молчит, вычерчивая что-то пальцем на столе, потом продолжает:
— Мы постановили не устраивать обыска, никому не рассказывать о том, что произошло, а обязать того, кто украл, до двенадцати ночи отнести мясо на место, в кладовку, — говорит Фунт.
— А если не отнесет? — несмело спрашивает кто-то.
— Хуже будет! — поднявшись и отодвинув рукой Фунта, угрожающим, напряженным голосом отзывается Лобан.
До двенадцати часов ночи…
Когда проходишь мимо дверей Пантелеймона Николаевича, слышно, что он безостановочно шагает. Ласька читает. Глеб лежит с открытыми глазами, положив голову на руки, и шевелит губами: он думает. В двенадцать часов Лобан, Фунт и Ласька поднимаются и выходят из спальни. Слышно, как они спускаются по лестнице, потом шаги затихают.
Мы ждем не переговариваясь.
Мотька не выдержал, на цыпочках подобрался к дверям, прислушался и бросился к своей койке.
— Идут!
Лобан, Фунт и Ласька возвращаются так же тихо, как вышли. Несколько человек из разных углов спальни собираются у Ласькиной койки. Оттуда доносится скрип козел, шепот.
— Не спите, ребята? — спрашивает Ласька, когда шепот замолкает. Голос у него спокойный. — Некоторые подозревают друг друга, этого делать нельзя. Мы заставим того, кто украл, самого повиниться, а там решим… Верно?..
Мы молчим.
— Помните, что Август рассказывал про голодовку? — спрашивает Ласька.
Конечно, мы помним историю о том, как в Минусинской тюрьме мерзавец надзиратель оскорбил арестованную — двадцатилетнюю студентку.
Перестукиваясь через стены, женская тюрьма сообщила мужской о происшествии. Было это после революции пятого года, когда тюремщикам казалось, что никто не посмеет поднять голос. И только недавно кончилась голодовка, продолжавшаяся двенадцать дней; десятки заключенных в тюремном лазарете. Но все равно нельзя оставить удар без ответа.
Мы все хорошо помним это. Но зачем сейчас вспоминать о рассказе Августа?
— Тот, кто украл, поступил… — несколько секунд Ласька ищет нужное слово, — поступил подло.
Лобан давно уже зажег свет. Мы сидим на койках и слушаем. Ласька поднялся и вдруг так громко и весело закончил, что мы даже не сразу понимаем смысл последних его слов:
— Мы требуем, чтобы тот, кто украл, вернул мясо и признался в краже. Это ультиматум. А теперь коммуна объявляет голодовку… До тех пор будем голодать, пока вор не признается.
…Мы голодаем второй день. Пантелеймон Николаевич запретил бы голодовку, и ребята решили скрыть от старших то, что происходит.
Мы сидим на уроках, спускаемся в столовую, как обычно, к завтраку, обеду и ужину. «Распределение», как всегда, раздает хлеб, разливает суп, и когда в столовой появляются Август или Пастоленко, ложки опускаются в миски.
Но мы не делаем ни глотка, стараясь не дышать, чтобы в ноздри не проникали раздражающие запахи, глядя вверх, чтобы не видеть полных мисок. Я думаю о том, что вор среди нас, значит, и он тоже голодает вместе со всеми. А может быть, он накопил сухари, ест и посмеивается?..
В коммуне необычайно тихо. На уроках ребята сидят бледные, судорожно глотая голодную слюну. Хуже всего вечером: тошнит, кружится голова. На третий день под вечер Глебушка шел по коридору и упал.
— Странно! — сказал доктор, осмотрев Глеба. — Голодный обморок.
Утром по дороге в столовую на лестнице у меня закружилась голова. Очнулся я в изоляторе, рядом с Глебом. Голова была забинтована и болела так сильно, что даже почти не хотелось есть.
Глаза у Глебушки блестели, а лицо похудело и подбородок заострился. Он лежал неподвижно на спине, рядом на стуле стояла чашка, от которой пахло мясным наваром. Глебушка незаметно выплеснул бульон в миску под койкой, потом поднес чашку к губам, делая вид, что пьет.
Вошел Ленька Колычев, сел на Глебову койку и сердито зашептал:
— Тебе жрать нужно, Глебка! Смотри, помрешь, совсем помрешь.
Он вынул из кармана кусок хлеба и поднес к сжатому рту Глеба.
— Не смей, Ленька! — сказал Глеб так, что Колычев отвел руку.
— Что мне с тобой делать? — повторял Ленька, закусив губу.
Вечером зашел Политнога и сообщил новости: Пантелеймон Николаевич расхворался, его увезли в больницу, а Ленька удрал.
— Ленька, он и есть вор, гад такой. Чего ж голодать? — сказал Мотька.
— Неправда! — вскрикнул Глеб. Он сел, но сразу снова упал на подушку.
— Кому ж еще, — пожал плечами Мотька.
Глеб не открывал глаз. Во сне он метался, выкрикивал что-то непонятное, звал то Бориса, то Леньку, потом затих. Доктор не отходил от него. Ушел доктор на. рассвете, и сразу в дверь скользнул Ленька с двумя чашками бульона в руках. Было еще совсем темно, и я его даже не узнал, но Глеб разглядел сразу и притянул к себе, все время повторяя:
— Я же говорил! Видишь? Я же говорил.
— Ешь, дура, — сказал Ленька, улыбаясь и неловко садясь с двумя полными чашками в руках. — Да ешь же, дура. Отыскалась нога эта…
— Врешь! — сказал Глеб, широко раскрывая огромные глаза и недоверчиво
