Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
— У вас дуже сильная душевная организация, — безнадежно и почтительно говорит Пастоленко вслед Егору, вразвалочку спускающемуся с помоста в зал.
— Чепуха и опиум! — как бы про себя, однако так, что все слышат его, бормочет Лобан, занимая свое место.
Пастоленко стоит, пронзенный сотней насмешливых взглядов, не зная, куда девать руки, и, как платком, вытирает мокрый лоб скомканной буденовкой.
— Може, ще кто спытае? — робко оглядывает он зал.
Тогда, повинуясь мгновенному чувству, поднимаюсь я.
Я иду к сцене почти помимо воли. Будто мессер Джованни в критический для древнего искусства момент сошел с переплета старой книги и, невидимой тенью проскользнув между рядами, взял меня за руку и повел выручать неудачливого потомка.
Что происходило дальше, я помню плохо. Во всяком случае, как только Пастоленко сказал: «Вы засыпаете, вы засыпаете!» — я сразу закрыл глаза, в последний момент уловив гневный взгляд Лобана.
Закрыв глаза, я поднимался, вытягивал руки, повинуясь тихому голосу факира, мешавшего русские и украинские слова, не зная в точности, делаю ли я это по своей воле, чтобы выручить Федора Пастоленко, или не только по своей воле.
Южный говор факира напоминал родной городок, и от этого Пастоленко становился ближе и понятнее. С закрытыми глазами я поднимался, вытягивал руки, садился вновь, все время ощущая грозный взгляд Лобана, но не раскаиваясь в том, что делал.
Потом, когда раздались аплодисменты, я открыл глаза и увидел прямо перед собой длинноносое, еще более вытянувшееся от испытаний сегодняшнего вечера, но такое счастливое и умиротворенное лицо Пастоленко. Ребята восторженно хлопали. Коммуна признала и приняла факира, только Егор Лобан сидел на своем месте, не поднимая рук с колен, молчаливый и разгневанный.
Кража
Неожиданно началась оттепель. Второй день вперемежку падает мокрый снег и льет дождь, все пропиталось сыростью — и стены, и простыни, и одеяла. У Мотьки болит зуб, и он гудит, как жук; странная это привычка появилась у него — гудеть.
На уроке истории Алексей Иванович спрашивает, как погибло древнее Вавилонское царство. Но я все забыл, хотя утром знал назубок, даже рассказывал Мотьке. Еще Мотька удивлялся: почему древние царства погибали обязательно от трех причин?
Я молчу и вожу рукой по карте древнего мира. На ощупь Вавилонское царство холодное и скользкое, оно тоже отсырело. Должно быть, и в Месопотамии идет дождь, но не как здесь, а тропический ливень. Вода давно вышла из берегов Тигра и Евфрата.
Алексей Иванович, наверно, думает, что Мотька Политнога гудит от избытка мыслей, и вызывает его мне на помощь.
— Вавилонское царство распалось от трех причин, — решительно начинает Политнога и замолкает, а когда пауза переходит все мыслимые пределы, слабым голосом спрашивает: — Алексей Иванович, почему все царства гибли от трех причин?
— У гимназистов больше не умещалось на шпаргалке. Очень просто. Но каким образом то же самое происходит у тебя, не знаю. Садись и подумай!
Мы садимся, и Мотька сразу начинает жужжать, тихо, но еще тоскливее, чем раньше. Крупные капли падают на окно; едва одна капля растеклась и стекло сделалось прозрачным, падает другая.
— Где Колычев? — перед концом урока спрашивает Алексей Иванович.
— Болен… кажется, — неуверенно отвечает Лида.
Но Ленька Колычев совсем не болен. С самого утра он ходит по спальне из угла в угол, бледный, с красными пятнами на щеках, — на него «накатило».
— Опять дуришь? — окликает Егор.
— А чего ж! — останавливается Ленька. И дурашливо поет:
А старший брат мой был легавый,
Хотел за мною проследить,
Но как узнал, что я с наганом,
Боялся близко подойтить.
Лобан поворачивается к стенке.
Братьев Колычевых — Леньку и Бориса — год назад привел в коммуну Пантелеймон Николаевич. Ленька показался ребятам злым и нелюдимым, а старший брат Борис был очень вежливым, никогда не забывал сказать «благодарю вас», улыбаясь при этом и глядя прямо в глаза. В свободное время он часами стоял у окна спальни, не сводя глаз с сада и тропинки, ведущей к реке. От его круглой, коротко остриженной головы на пол падала тень, напоминающая чайник.
Была у Бориса одна важная особенность: он в совершенстве разбирался во всех механизмах.
Вещь, нуждающуюся в починке, он брал осторожно, вытерев перед тем белой тряпочкой с необыкновенной тщательностью вымытые руки, и долго рассматривал. Потом принимался за работу.
Он починил стенные часы, насос, машину для статического электричества и медные магдебургские полушария из физического кабинета.
На картинке, в учебнике было изображено, как конные упряжки тянут полушария в разные стороны, а они, сжатые атмосферным давлением, не поддаются, хотя два сердитых человека в цилиндрах и длинных сюртуках понукают коней. Лошадей у нас нет, но когда Борис выкачал воздух из полушарий и продел веревки в ушки, все коммунары разделились на две группы и долго тянули полушария, стараясь разъединить их.
Борис стоял у окна, как обычно разглядывая тропинку, спускающуюся по косогору. Совершенно уверенный в приборе, он потерял к нему интерес. Вообще его занимали только вещи поломанные, и дружил он только с младшими, самыми слабыми ребятами.
Вскоре после опыта с атмосферным давлением Борис Колычев ушел из коммуны. Накануне ребята слышали, как братья спорили и Борис несколько раз повторял: «Ты слабогрудый, и я тебе этого не велю, чтобы со мной».
В ночь перед уходом Борис закончил починку рояля, по-прежнему обретавшегося на чердаке. Под утро сквозь сон я слышал музыку, о которой когда-то мечтал, — оказывается, он умел и играть. На рассвете Колычев постучался к Пастоленко — он остался в коммуне, переменив специальность факира на истопника, — попрощался и передал письмо для Пантелеймона Николаевича.
После бегства от Бориса иногда прибывали письма — то из Петрограда, то с юга; а среди зимы в разное время явились несколько посланцев — в лохмотьях, посиневшие от холода, даже по тем временам невиданно худые. Так, с запиской от Бориса в самые морозы пришел Глебушка. Прямо из кабинета заведующего его отвели в изолятор. Доктор долго выхаживал Глеба.
…При каждом Ленькином шаге раздается хлюпающий звук; это оттого, что оторвалась подошва на ботинке.
…А старший брат мой был легавый, —
бурчит Ленька под нос.
— Мясо привезли! — открыв двери, сообщает Август. — Кто староста «распределения»?
— Я! — поднимается Лобан.
— Иди. Федор отрубит фунтов
