Свен Хассель - Направить в гестапо

Старик засмеялся.

— Никогда не забуду — господи, чего он только ни делал с собой, стараясь заболеть. Какую гадость глотал — черт, слон от нее бы окочурился — но только не этот парень. Чем больше он старался заболеть, тем здоровее становился.

— Да, пожалуй, до того окреп, что теперь меня можно прогнать по всему минному полю, и я вернусь целым-невредимым. — Порта облизнул испачканные яйцом пальцы, задрал ногу, с шумом испортил воздух и вернулся к своей истории. Лукаво улыбнулся нам. — Но все же под конец я своего добился. Тогда был еще довольно зеленым, но в лазарет все-таки ухитрился попасть.

— Помню этот лазарет! — взволнованно воскликнул Малыш. — Стоит позади собора. Меня положили туда, когда распух большой палец на ноге. Громадным стал. Чуть не пришлось отрезать. — И повернулся к Порте. — Помнишь тамошнего хирурга? Того, что с деревянной ногой? Как его фамилия?

— Бретшнайдер, — ответил Порта.

— Да да, Бретшнайдер, тот самый гад! Помню, когда лежал там…

— Как быть с моей историей? — холодно спросил Порта.

Малыш глянул на него, захлопал глазами и сказал:

— Ладно, продолжай.

— Спасибо. В общем, меня положили в лазарет, и там я увидел врача, которого ты только что упомянул. Гад он еще тот, в этом ты совершенно прав. В первый же день подходит ко мне, за ним тянется половина персонала. Резко останавливаются у моей койки, он стоит, кашляет мне в лицо и спрашивает, что за игру я веду, и какая, по-моему, у меня болезнь. Я объясняю, что почти весь парализован, ничего не ощущаю, и как это досадно, потому что начинается война, что я хотел исполнить свой долг и все такое, он же стоит и все время кашляет, а я весь парализован, — возмущенно сказал Порта. — Весь парализован, даже не могу отвернуться. Откуда мне знать, может, у него туберкулез или скоротечный триппер. В общем, вскоре я издаю стон, вот такой, — Порта отвратительно забулькал горлом, — и он соглашается со мной, что это досадно, а затем вдруг сдергивает с меня одеяло и оставляет лежать на виду у всех этих незнакомцев, они пялятся на меня, будто я какой-то уродец из колбы. Потом он принимается тыкать меня, ширять, спрашивает, ощущаю ли я, больно ли, а я лежу, притворяюсь, будто ничего не чувствую, и думаю при этом — не уличишь меня, гад, мразь, вонючая клистирная трубка. Словом, вскоре он распрямляется и говорит всем, что это очень печально, бедного солдата парализовало в самом начале войны. «Но ничего, — говорит он мне, думаю, мы сможем поставить тебя на ноги. Как, говоришь, это случилось? Внезапно? Едва объявили о начале войны? Будто удар какой-то?» — Порта оглядел нас всех и закрыл один глаз. — Дурачит меня, понимаете? Делает вид, будто его легко обмануть. Ну, думаю, сочиню несколько подробностей. «Да-да, — говорю. — Именно так и случилось, будто какой-то удар прошел по всему телу, как вы сказали. Я стоял в очереди вместе с другими — нам выдавали снаряжение — и вдруг мне стало плохо. Жуть как. Холодный пот, в глазах звезды, все закружилось, в ушах какой-то пронзительный звон. Кое-как прошел еще несколько метров, а потом меня хватил паралич, и я потерял сознание…» Знаете, — сказал Порта, — я хватил через край. Был тогда, как сказал уже, зеленым — даже выдавил несколько слезинок и продолжал говорить, как переживаю из-за того, что не способен сражаться, заслужить награды, и как гордились бы бедные отец с матерью, если б их сын стал героем. «Скажите, — воскликнул я, изобразив пылкость, — может ведь парализованный как-то послужить своей стране, своему народу, своему фюреру?» И знаете, что сказал этот гад?

Мы услужливо покачали головами, хотя кое-кто явно слышал все это в той или иной версии. Порта плюнул.

— «Да, конечно, — говорит он, — можешь встать и снова начать ходить, как все остальные». И с этими словами бах меня изо всей силы по коленке, я совершенно не ждал этого, нога взлетела и сбила с него очки — черт, не знаю даже, кто больше разозлился, он или я! И когда он слегка очухался, ему подняли очки и перестали хихикать в ладошки, а потом берет с поддона какую-то длинную штуку и начинает совать ее мне в ухо, пока не начало казаться, что она выйдет с другой стороны головы — а кончив эту игру, задирает мне веки куда-то выше макушки и долго смотрит на мои глаза, через некоторое время — подумав, что, может, он дальтоник — я говорю: «Они голубые», он переспрашивает: «Что?», я повторяю: «Голубые, странно, что здесь держат врача, не различающего цветов», он отвечает руганью и начинает копаться у меня в горле, ищет миндалины. Черт, этот гад прямо-таки упивался! Лазил мне в рот, в уши, в задницу, и всюду, куда только можно сунуть что-то, совал…

— Ну, и чем все кончилось? — спросил Штеге, не слышавший этой истории раньше.

— Потерпи минутку, я подхожу к этому! — раздраженно ответил Порта. Он терпеть не мог, чтобы его перебивали или поторапливали к развязке. — Потом этот гад отходит и распространяется о том, как ему жаль меня. «Сердце разрывается, — говорит, — при виде этого молодого человека, который так серьезно болен и хочет только быть способным служить своей стране, своему народу и своему фюреру. Пожалуй, — говорит он, — лучше было бы положить тебя в палату-изолятор — может, она напомнила бы тебе военную тюрьму? Но посмотрим, как у тебя пойдут дела, — говорит. — Я нисколько не удивлюсь, если тебе совершенно неожиданно станет лучше. При болезнях вроде твоей так и бывает. Они внезапно поражают людей и внезапно проходят, особенно в такие времена, как наши, когда страна воюет. Ты поразился бы, — говорит он, — узнав, сколько еще бравых ребят вроде тебя свалилось в самом расцвете жизни на прошлой неделе, и большинство их, — говорит, обнажая в усмешке большие грязные зубы, — большинство их уже в полном здравии, вернулось в свои подразделения — и тебя ждет то же самое». — Порта покачал головой. — Ну и гад! А потом хочет поднять меня с койки — заставить ходить, как чудотворцы в Библии! Велит четверым взять меня, поставить на ноги, и, само собой, как только они убрали руки, я повалился на пол, пришлось им класть меня снова на койку. Но ему это не нравится. По роже видно. Я думал, он бросит это дело, уйдет и оставит меня в покое. Только он не мог, ему ж нужно было лечить меня, поэтому он принимает строгий вид и объясняет медсестре, какое мне нужно лечение. «Начнем с легкого, — говорит. — Ничего сильнодействующего — для начала посадим его на жидкую диету. Никакой твердой пищи. О мясе не может быть и речи. Понятно? И, разумеется, никакого алкоголя. Ежедневно давайте рвотное, — говорит. — Через день слабительное, очистим ему внутренности. Если это не подействует, попробуйте хинин — но пока что ничего сильнодействующего. Попробуем сперва вылечить его легким способом». Потом улыбается мне, гад, наклоняется над койкой и говорит: «Мы поставим тебя на ноги и отправим на фронт в рекордное время, вот увидишь — у тебя будет возможность заслужить награды. Будет возможность стать героем». Знаете, — сказал Порта, — это больше походило на угрозу, чем на обещание. Я благодарю его очень любезно, со слезами на глазах, и при этом мысленно клянусь, что он не одержит надо мной верх…

— Ну и как? — спросил Штеге. — Одержал?

— Еще бы, — пренебрежительно ответил Порта. — В то время половина армии пыталась делать то же самое. Он мог распознать симулянта за милю. Ему потребовалось одиннадцать дней, чтобы поставить меня на ноги. Одиннадцать дней пыток. Он выжил меня оттуда, ясно? Там доводят тебя до того, что лучше пойдешь по минному полю, чем станешь дальше терпеть их врачевание. Помню, со мной в палате лежали еще четверо. У одного был ревматизм, другой страдал почками, третий утратил намять, а четвертый был психом — по крайней мере, я считал так. По его поведению. Старина Бретшнайдер сказал, что он совершенно нормален. Только мне в это не верится. Мы все «выздоровели» одновременно, и нас вместе отправили обратно в полк. Однако всего через пару дней этот псих сунул в рот ствол пистолета и нажал спуск. Половина мозгов оказалась разбрызгана по потолку — не думаю, что это можно назвать нормальным…

— Так-то оно так, — заговорил Штеге, — однако нельзя винить врача. Он только выполнял свою работу. Выгоняя симулянта, он не может знать, что тот сломается от напряжения…

— Чушь! — перебил его Порта.

— Я помню этот случай, — вмешался Барселона. — Уж не тот ли зверюга-сержант — как там его? Гернер, так ведь? — довел беднягу до крайности?

— Как и многих других, — подтвердил Порта. — Был ты там в то время, когда он взъелся на Шнитциуса? Помнишь такого? Который кончил ампутацией ступней? Он вечно дрожал от страха перед Гернером. Был ты там в то время, когда Гернер смешал его с грязью?

— Вроде бы припоминаю, — ответил Барселона. — Что-то, связанное с пепельницей, так ведь?

— Вот-вот. Является Гернер с проверкой — ты же помнишь, как он требовал, чтобы казарма постоянно была в безупречной чистоте? Ну, приходит он однажды, мы все вытягиваемся в струнку, нигде ни пылинки, и тут Шнитциус вдруг вспоминает, что забыл вытряхнуть пепельницу. Гернер не курит и бесится при виде пепельницы с окурками и всего такого, поэтому Шнитциус бездумно хватает ее и сует под свою подушку. В общем, все идет нормально. Гернер уже направляется к выходу, вдруг что-то заставляет его обернуться, и он видит, что от подушки поднимается дым, словно она горит. Конечно же, бросается туда, как сумасшедший, это койка Шнитциуса, Шнитциус стоит рядом с ней, так что тут не отвертишься, и Гернер напускается на него: «Ты сунул туда эту мерзость?» Шнитциус никак не может отрицать, и Гернер заставляет его съесть весь пепел, все окурки и в довершение всего вылизать пепельницу…