Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
В этот момент Аршанница, как коршун, налетает сверху. Он сдергивает куртку и обнаруживает под ней наши дрожащие, прижавшиеся друг к другу фигуры. Мы пытаемся бежать, но поздно. Мстительная рука швыряет нас в снег. Потом поднимает Фунта и тащит за собой.
Одному в саду скучно, и я тоже бреду домой. По правде говоря, надо браться за дело. Скоро привезут дрова, и как только здание немного оттает, начнутся занятия, а первый урок — литература. Ольга Спиридоновна просила каждого написать сочинение на вольную тему.
Может быть, записать то, что я рассказывал Фунту?.. Я сажусь к столу, но руки замерзли и не слушаются. Откладываю перо и принимаюсь бродить по коридорам, заглядывая в открытые двери. Внизу, в клубе, сидит Лида Быковская, очень старательная девочка с беленькими, на удивление аккуратно заплетенными косичками. На коленях у Лиды маленькая подушка. Иногда она прячет руки под подушку и, отогревшись, продолжает писать, от старательности высунув кончик языка.
«Надо и мне браться за дело», — с тоской повторяю я себе, но ноги по собственной воле движутся вниз, в кухню. Тут сейчас самый лучший час. Кончился ужин, но печка еще не остыла. Артель, дежурившая по столовой, — «распределение» — собралась вокруг котла из-под каши. Дверь заперта, но я стучусь, и мне открывают.
Нет ничего вкуснее, чем розовая корка пшенной каши, оставшаяся на стенках котла. Староста срезает ее ножом, она длинными змеями падает на дно, и каждый ест вдоволь.
— Можно? — робко спрашиваю я.
— Только расскажи что-нибудь, — разрешает староста артели.
И я рассказываю ту же самую историю.
— Все глубже по узкому жерлу вулкана опускаются люди. Теплее становится от подземного огня. И вот перед глазами открылась пещера со светящимися стенами. «Мы спасены!» — воскликнул Витальо Сазанье.
Легко и гладко течет повествованье, заедаемое пшенной коркой. И чудесная мысль неожиданно приходит в голову: зачем писать, мучиться? Возьму с чердака пачку исписанной бумаги — ее там сколько угодно, — буду переворачивать листки и рассказывать, а все подумают, будто я читаю.
Вет наконец привезли дрова. Растаял лед в аквариуме, золотая рыбка ожила, ударила хвостом и метнулась к стеклянной стенке. Звонок сзывает на урок. Я иду вместе со всеми, но мне невесело. Ольга Спиридоновна уже в литературном кабинете. Ее круглые, веселые и насмешливые глаза глядят прямо в душу.
Первой читает Лида, моя очередь за ней. Лидино сочинение называется «Четыре времени года». Вначале бывает весна, и прилетают ласточки; потом лето, и все работают на полях, золотая осень — тогда собирают урожай; красавица зима — дети надевают коньки и спешат на каток.
«Красавица зима» — ах, какая все это чепуха! Мне представляется Москва, какой я видел ее в ночь побега из Института благородных девиц. Стоят трамваи, примерзшие к рельсам, горят дымные костры, дует ледяной ветер, обмораживая лицо, трудно дышать…
— Ты заснул?! — окликает Ольга Спиридоновна. — Читай, мы слушаем!
Сердце бьется так часто и сильно, что даже больно. Листки лежат на столе передо мной, но все слова исчезли. Только круглые, всезнающие глаза сверкают впереди. Надо, во что бы то ни стало надо сейчас же представить себе, будто рядом один Фунтик, а кругом безлюдный сад.
Я набираю воздух в грудь и начинаю:
— Это, значит, было, значит, после того, значит, когда солнце, значит…
— Подожди! — перебивает Ольга Спиридоновна. — Что это у тебя через каждое слово «значит»? Не волнуйся и читай, как написано!
Легко сказать: «не волнуйся и читай, как написано». «Значит» разрывает фразу, от него не отделаешься: «Значит»… «Значит»…
— В чем дело? Дай я сама прочитаю.
Ольга Спиридоновна протягивает руку, берет мою пачку листков, смотрит на первую страничку, быстро листает вторую, третью, четвертую…
— Ну, слушайте, ребята, — говорит Ольга Спиридоновна, — это удивительное сочинение: «Тетрадей для чистописания — 100 — 25 коп., грифельная доска — 1 — 3 руб. 15 коп.».
Чуда не произошло. Я поднимаюсь и выхожу из класса.
Клук
«Счастье не имеет ни прошлого, ни будущего, только настоящее». Больше читать не хочется, и я закрываю книгу.
За окном, в саду, почти нельзя различить тропку — ее занесло снегом, только чуть темнеет крошечная ложбинка. Сколько раз мы с Фунтом ходили по этой тропинке! Зимой, весной, осенью — от дверей столовой к расщепленной молнией ели. Шли, прикрываясь одной курткой. Сперва она была почти целой, а после через нее стал просвечивать лоскуток неба, и это было даже лучше.
…Теперь тропу занесло так, что и не увидишь. А вчера Фунт перетащил свою койку; она уже не стоит вместе с моей в темном углу за дверью. Фунтова койка водворена на почетное место — рядом с Аршанницыной. Да и как может быть иначе — ведь он «перегружен»: иногда поздно вечером им с Аршанницей приходится решать сложные вопросы. Фунту решительно нечего делать в нашем темном углу.
Фунт даже слова не сказал мне, когда вчера переезжал к Аршаннице. Ромка Шах взял козлы — он сильный и исполнительный человек, Вовка — доски, кто-то еще — матрас; Фунт, руки которого были свободны, замыкал шествие, и место рядом опустело.
Так окончилась дружба. Может быть, она умерла гораздо раньше и только похоронена сегодня. И с Ласькой последнее время мне почти не приходится разговаривать: ему скучно с маленькими.
…По всему зданию разносится звонок. Он то приближается, то удаляется; наконец Лида со звонком в руке вбегает в спальню.
— На собрание! На собрание! На собрание! — кричит она. Оглядывается и сама себе говорит: — Ну, тут никого нет.
— А я?
Лида оборачивается в мою сторону, насмешливо повторяет: «А я?» — и убегает.
Выходит, что меня даже не нужно звать на собрание?..
Разные люди есть в коммуне. Аршанница или Ласька — они на самой вершине. Потом есть такие, как Егор Лобан. Он не активист и часто засыпает на заседаниях исполкома. Девочки хмыкают не то испуганно, не то насмешливо, когда он проходит мимо. Но его уважают за спокойствие и огромную силу. Вероятно, он может в одиночку отнести саженное бревно на четвертый этаж. Он никогда не просит, но каждая артель «распределение» оставляет ему лишнюю порцию хлеба.
Потом есть
