Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
…Ко времени моего поступления в Мопшку рыцарское преклонение перед прекрасной дамой продолжалось, и, рассказывая мне эту историю, Сашка так и заключил:
— Все мопсы влюблены в Ксану!
Вообще-то в Мопшке презирали «высокие слова»; из уст Сашки естественнее было бы услышать — «втюрились», «втрескались», но он сказал — «влюблены». Сашка сказал!
С того дня я стал как бы бояться Ксаны и, лишь только она появлялась — пусть хоть на другом конце коридора, — убегал.
В этот вечер электричество не горело, в сгущающейся темноте я забрел в пустой клуб и, задумавшись, притулился в уголке того самого красного дивана, где сидел сдавая вступительные испытания. Очнулся я, услышав легкие, быстрые шаги. Поднял глаза и, несмотря на темноту, узнал Ксану.
— Новенький? — спросила она, наклоняясь и близоруко вглядываясь мне в лицо. — В Большом бывал?
Я молчал, растерянный.
— Новенький?! — повторила Ксана. И сразу за этим, решительно, не давая времени ответить: — Пошли?
Как я узнал впоследствии, Мопшка имела постоянный пропуск в Большой театр и обязанностью Ксаны было приобщать новопринятых мопсов к искусству.
Ложа, куда меня привела Ксана — у самого края сцены, — была полна, но кто-то узнал Ксану и подвинулся, освобождая место у барьера, обитого красным бархатом. С этого момента и до самого конца спектакля — шло «Лебединое озеро» — я стоял рядом со стулом Ксаны, у барьера высотой почти в мой рост, так что я опирался на него подбородком.
Время от времени Ксана шепотом объясняла мне, что происходит на сцене. Скоро я перестал сознавать, что слышу ее голос; слова были в самой музыке, совершенно ясно выговаривались самой музыкой.
В антракте мы ходили с Ксаной по фойе, и она расспрашивала, как мне понравились артисты. Я горячо отвечал, что Одетта прекрасна, а Одиллия отвратительна.
Ксана рассмеялась и объяснила, что Одетту и Одиллию танцует одна и та же балерина. Я был потрясен этим открытием, но как-то странно тут же забыл о нем. Когда началось следующее действие и я снова стоял у красного бархатного барьера, ничто не мешало мне еще сильнее чем прежде ненавидеть Одиллию и быть влюбленным в Одетту.
…Второй раз я пошел в Большой на «Лебединое озеро» только через два десятилетия. С первых же сцен балет показался мне совсем другим, ничего общего не имеющим с тем детским, «настоящим».
Наверное, вошедшее в душу в детстве и тогда, в детстве, потрясшее, нельзя пережить второй раз. Оно может существовать, меняться, расти, но только в твоих воспоминаниях — больше нигде!
Тогда, в дальней дали детства, оттого что трагедия — а все происходящее на сцене я воспринимал совершенно реально, именно как трагедию — приходила ко мне и со сцены, и в неслышном шепоте Ксаны, сливающемся с музыкой, мне вдруг показалось, вдруг я понял и принял как неоспоримую истину, что Одетта и Одиллия — враги, чужды одна другой, ничего общего друг с другом не имеют. А вот Одетта и Ксана — одно, неразделимое.
Пытаясь реально объяснить это чудо слияния образов Одетты и Ксаны, я говорю себе: когда танцевала, жила, страдала Одетта, ты забывал обо всем: река музыки влекла тебя своим течением. А когда Одетты на сцене не было, все силы чувства переходили на Ксану; даже так — не переходили, сама музыка перевоплощалась в нее.
После спектакля мы с Ксаной дошли до Манежа и разошлись — Ксана к себе домой, а я в Мопшку. Было очень холодно, но я шел как только возможно медленно, чтобы не растерять то, что меня наполняло; боясь, что оно уйдет, рассеется, как происходило с прежними видениями. А я не мог, чтобы так случилось.,
…Вот и минула жизнь. Я поднимаюсь крутым переулком от храма Христа Спасителя, который уже давно не существует, к коммуне, которой уже тоже нет. И с каждым шагом легенды Мопшки, ее мечты с горькой болью прикосновения к невозвратимому, недожитому воскресают в снежной темноте.
На замерзшей планете
Снег падает не переставая. Проснешься среди ночи, подойдешь к окну, и если долго дышать, оттает круглый островок на стекле. Тогда видны звезды, а под ними — ели, удерживающие в мохнатых лапах пушистые хлопья снега. Постепенно стекло снова покрывается пленкой, она становится все толще, деревья расплываются, сад отодвигается дальше и дальше.
…Задремав, я касаюсь лбом холодного стекла и снова раскрываю глаза. Совсем затянуло продышенный кружок. Впрочем, смотреть все равно интересно. От звезд и луны сверкает лед на стекле. На подушку, на пол, на лица спящих ложатся разноцветные блики.
Хорошо просыпаться в такой час! Ты один, никто не мешает думать. Но ты не чувствуешь одиночества — рядом ребята.
Я сижу на койке, закутавшись в одеяло, сплю и не сплю. Мне представляется, что с двадцатого года прошли миллионы лет. Солнце на небе багровое, негреющее. Давно вымерзли все сады, какие только были на свете, и все леса. Люди ходят по ледяной земле, втягивая головы в воротники шинелей и шуб, но и шубы не греют,
А на окраине города огромные зеркала поворачиваются вслед за солнцем. Они ловят последнее тепло и собирают его в солнечные элеваторы, похожие на яйца сказочных птиц. Весь город окружают эти теплохранилища. Они лежат на замерзшей земле. Трубы тянутся от солнечных элеваторов к главному теплохранилищу — железному дому без окон и дверей.
А однажды поутру солнце не поднимается. Воцаряется беспросветная ледяная ночь. Горожане по подземным сходам спешат к главному теплохранилищу. Там тусклые лампы светятся у потолка. Люди жмутся друг к другу, но и это не спасает от холода. А главный ученый стоит у мраморного щита с медным рубильником.
Может быть, это выдумка и нет никакого тепла в солнечных элеваторах? Тогда все замерзнут.
Главный ученый поворачивает рубильник. И вот теплый воздух плывет в самые дальние уголки зала, как у нас в коммуне, когда привозят дрова.
…Мы с Фунтиком ходим по саду — от дома к ели и обратно. Головы покрыты одной на двоих курткой, и приходится прижиматься теснее, щека к щеке, но зато нам тепло. Фунту давно пора домой. Аршаннице вечером выступать с докладом о международном положении, а кто, кроме Фунтика, знает затаенные мысли Ллойд-Джорджа, интриги Франции и положение в Африке? Вероятно, Аршанница мечется по коридорам, не зовет, а рычит: «Куда запропастилась эта шпана?»
Но Фунт не уходит. Мы уже протоптали тропинку от дома к ели. Только куртка, покрывающая наши головы, виднеется над краем снежного коридора.
— А дальше что? — спрашивает Фунт.
— …Тепло, —
