Повесть о десяти ошибках - Александр Шаров
Каждый из нас пришел в коммуну с невосполнимым тепловым истощением; из тоски по душевному теплу, может быть, и родилась странная всеобщая влюбленность в Ксану.
В самый разгар «романа» в коммуну поступил некто Б. Всем нашим старшим мопсам лет по четырнадцати, пятнадцати, а ему, вероятно, на год больше. И дело даже не в возрасте. Если в остальных старших все взбаламучено, бурлит, так что вдруг — даже в самых пустяках повседневной жизни — обернется черт знает чем, а сразу вслед — уже совсем иным, о чем правильнее бы сказать не «черт», а «бог знает», то в Б. все отстоялось, устоялось. И если те, другие, в этой легенде рисуются донкихотами, рыцарями, то он похож на Карраско, что ли.
Может быть, он имел уже и какой-то практический опыт в том, что тоже называется любовью. И вот в простоте взгляда, рожденного простотой опыта, этот самый Карраско как-то вечером, когда все уже улеглись спать, выскользнул из спальни и опустился в вестибюль, где висели наши куртки, заботливо залатанные Ульяной Дмитриевной; выбрал ту, что получше — потеплее, пофорсистее, накинул ее на голову по тогдашней удобной моде, так чтобы она заменяла и шапку — теплых шапок в коммуне не водилось, — и выскочил на улицу; вероятно, даже не оглядевшись, даже не заподозрив, что замысел его мог быть разгадан кем-то.
Как выяснилось впоследствии, Карраско шепнул Ксане, что ему необходимо посоветоваться о чем-то важном и секретном. И когда она доверчиво позволила прийти к ней вечером домой (Ксана была «приходящей»), он предупредил, что придет попозже, когда все в коммуне «завалятся дрыхнуть», потому что о предстоящем разговоре решительно никто не должен даже подозревать. Вот он и шел вполне уверенно по пустой вьюжной Москве начала девятнадцатого — не оглядываясь, быстрым, решительным шагом.
Он свернул в переулок, мельком взглянул на балконную дверь Ксаниной комнаты на втором этаже знакомого дома, изнутри освещенную слабым красноватым светом, и скрылся в подъезде.
Пока он поднимался по лестнице, к этому же дремлющему в сугробах трехэтажному дому, где только светилась одна балконная дверь, подошел Ласька, который от самой Мопшки крался за тем, кого мы обозначили именем Карраско; Ласька даже куртки не успел или не сообразил захватить, но, как гласит легенда, совсем не чувствовал холода.
Ласька был для нас главным и признанным вожаком коммуны, непререкаемым ее авторитетом, человеком того ясного и твердого взгляда на мир, о котором уже упоминалось; а тут он крался в ночи, чтобы предотвратить нечто, о чем и сам себе не отдавал отчета. Подойдя к дому, он, по мгновенно родившемуся плану, шагнул в сугроб, охватил ногами и голыми, без варежек, руками водосточную трубу и, сдирая кожу, примерзающую к металлу, сдирая до крови, ловко вскарабкался на второй этаж и по карнизу добрался до балкона. Все это так, будто не ходил в чоновских дозорах, не громил на собраниях тех, кого надлежало громить, не предводительствовал на субботниках и везде, где надлежало предводительствовать, а только и знал ночами преследовать тени каких-то несправедливостей, карабкаться по оледенелым водосточным трубам и пробираться по карнизам.
Ну не странное ли существо человек — мальчик, подросток, юноша, безрассудно смелый, особенно когда в темноте ночи посягают — или так примерещится, что посягают — на нечто, озаряющее эту самую ночь слабым, того и гляди погаснет, призрачным светом.
Ласька прильнул к стеклу балконной двери и отчасти увидел — стекло было замерзшее, — отчасти услышал то, что происходило в Ксаниной комнате, а об остальном доведался позже. Карраско, подойдя почти вплотную к Ксане, которая отступала и отступала, вытащил из кармана маленький аптечный пакетик, так что на вощеной бумаге стал виден лекарственного облика порошок, и, глядя прямо в глаза Ксане, сказал, что проглотит страшное снадобье, и тогда девушка должна будет отдаться ему, потому что иначе порошок превратится в смертельный яд.
Все это сейчас, когда вспоминаешь и пишешь, представляется нелепым до невозможности. Но Карраско всех эпох знали беспредельную силу человеческой наивности и доверчивости, презирали ее, но при этом умели ею пользоваться. А наивность «мопсов», милая на первый взгляд, но, боже, какая опасная и для самого человека, а порой и для общества, в котором он живет, была даже больше, чем беспредельной, — невообразимой, что ли?!
Ксана попыталась вырвать порошок, но Карраско увернулся, мгновенно слизнул снадобье и всем видом своим показал, что готов ко всему, от одной Ксаны зависит, спасти его или обречь на мучительную смерть.
Девушка стояла недвижимо, в полном отчаянии, опустив руки и прижавшись к стене, а Карраско мелкими шажками приближался к ней. Крикнуть, позвать из соседней комнаты родителей она, вероятно, не решилась бы ни при каких обстоятельствах.
Но тут в происходящее вступает Ласька. Рванув заклеенную на зиму балконную дверь, Ласька схватил Карраско, который и не думал сопротивляться, хотя был выше и сильнее, и, не обращая внимания на отчаянные причитания Ксаны: «Ты ничего не знаешь, он сейчас умрет!», вытащил его на балкон и швырнул вниз, в сугроб. Три столетия назад на выжженном солнцем и выбитом конскими копытами песчанике Испании лежал Дон Кихот, но и поверженный, слабым голосом продолжал возносить хвалу несравненной Дульсинее Тобосской; «пронзайте меня, рыцарь», — гордо говорил он врагу. И горе его, и великая стойкость, все то, что на вечность вперед одним будет казаться его ослеплением, а другим — озарением, потрясло мир. Через три столетня тут, в московских снегах, совершенно незамеченным произошло то, что можно было бы назвать реванш-турниром; на сей раз поверженным лежал вечный противник Дон Кихота.
Впрочем, этот Карраско лежал недолго; он не стал просить: «пронзайте меня, рыцарь», вообще не стал выжидать дальнейшего развития событий, которое ведь могло быть и неблагоприятным, а ловко выбрался из сугроба и энергичной иноходью, могущей показаться Ксане чересчур быстрой для умирающего, побежал в глубь переулка и скоро скрылся в темноте.
Затем и Ласька в мрачном молчании покинул место происшествия, унося с собой эту общую влюбленность Мопшки, ничуть не поколебленную и не изменившуюся под воздействием реальности, а скорее даже еще больше утвердившуюся, — согласно особому, вероятно, далеко не всегда благодетельному свойству всякого рода призрачных
