Манная каша на троих - Лина Городецкая
Женщина поднялась с земли, поставила девочку рядом, зачем-то отряхнула грязь с подола пальто, лишь размазав ее. Вновь взяла дочь на руки.
–Быстро, быстро, строиться сюда! – закричал усатый конвоир, подталкивая людей. День октябрьский короткий, пора заканчивать на сегодня…
Луц смотрел, как женщина ведет девочку за руку, как ребенок тянется к маме и не хочет идти ножками. На спину женщины вот-вот должна была опуститься дубинка полицейского.
Мелкий дождь неожиданно перешел в ливень, конвоир поскользнулся, громко ругаясь. Одно мгновение все смешало… Женщина вдруг повернулась к Луцу и протянула ему Марту.
* * *
Луцу Верберу повезло больше, чем другим немецким офицерам. В конце войны он был переброшен на Западный фронт и не попал в плен к русским. До высоких чинов Луц не дослужился, поражение встретил во Франции, смог пересидеть смутные времена и вернуться домой, в Нижнюю Саксонию. С Гретой Луц прожил до последнего ее дня, так и не рассказав жене, что видел девочку, как две капли воды похожую на их Марту.
А сон о том, что он в последнюю минуту решился и увел девочку от расстрельной ямы, сопровождал его всю жизнь.
Колыбельная для Володи
– Мамочка, мне больно, скажи ему, мамочка! – кричал Володя из соседней комнаты.
Люба бросилась к нему, бросилась взглядом, криком, но на ее ноги лег кованый ботинок Рыжего, и крик захлебнулся в горле.
А Володя кричал и звал ее:
–Мама, я буду слушаться, я буду хорошим. Скажи ему, мама!
Он знает, что его никогда не наказывают, потому что он плохо себя не ведет. Но почему наказывают сейчас, почему так страшно и сильно бьют с размаху? Почему мама не идет к нему?
Ее Володя, семь веснушек на счастье, три на правой щеке и четыре на левой. Рыжий смеялся. Смех его, как бычий храп, донесся до нее:
–Ну что, сучка Алешкина, добрались и до тебя!
Оказывается, они знают, что она – Алешина жена. Если бы Алеша был дома, грубый или добрый, нежный или резкий, все равно какой, они бы не вошли сюда безнаказанно, как сейчас.
Вот Алешины запонки. Уже два месяца лежат в пепельнице на буфете. Рыжий опрокинул пепельницу, словно искал в ней двойное дно, и бросил запонки в карман.
Для этого они здесь, двое страшных братьев, рыжих близнецов. Синхронных в своих мыслях и поступках.
Володенька, ее мальчик… Люба слышала соленый свист ремня и стон сына, а Рыжий, намотав ее волосы на ладонь и приподняв со стула, выплюнул в нее:
–Плохо сына воспитала, плохо он гостей принимает!
Час назад они ворвались в квартиру, перевернули все, что увидели. Забрали золотые часы ее мамы и Любино обручальное кольцо. Володя только проснулся и вышел в теплой пижамке. Люба, закутавшись в платок, сидела в углу комнаты, ей не разрешили двигаться.
–Мама,– подбежал он к ней,– разве чужим дядькам можно трогать наши вещи?
Шестилетний максималист, знающий только, что такое хорошо, а что плохо.
Рыжий полицай зло повернулся на его голос:
– Говнюк, ишь ты, законник нашелся! Сейчас ты у меня забудешь, кто свой и чужой!
Он бил его по маленькой, розовой ото сна спине, а второй Рыжий держал ботинок на ногах Любы и неспешно стряхивал на нее папиросный пепел. Вдруг он заметил сережки в ее ушах и, не церемонясь с застежками, сорвал мочку. Когда Рыжий срывал вторую серьгу, Люба потеряла сознание. Лучше умереть, когда теряешь сознание. Где-то вдали плыло серое облако мертвецов, и она почти долетела до него. Но кто-то выплеснул ей на лицо воду, и Люба упала с облака на дощатый пол, между табуретом и столом.
Два совершенно одинаковых оскалистых рта дышали на нее запахом перцовки и гнилых зубов.
– Если не подохла, все равно ей немного осталось,– сказал один из рыжих. Они ушли.
Любе двадцать восемь лет. Почему ей осталось немного, почему Рыжие чувствуют себя хозяевами ее жизни?
Володенька лежал ничком на широкой кровати. Красные ленты пропечатались на его спине. Люба наклонилась над ним. Он дышал хрипло, но был жив. Она быстро принесла чудотворную мазь бабы Дуси, натерла Володю, укутала его и взяла на руки. Он дрожал, как замерзший щенок, которого они когда-то подобрали.
– Ну не надо, не надо, родной,– погладила она сына по слипшимся волосам,– все позади.
– Они плохие люди, мама? – спросил Володя.– Это они фашисты?
– Они помогают фашистам, и они плохие люди.
– А почему мы не можем их убить?
– Их много, и нам нечем их убить.
– Тогда их убьет мой папа, у него есть оружие. Он ведь сейчас воюет с ними?
– Да, сынок.
Володя согревался и медленно успокаивался у нее на руках, а она качала его в такт своим мыслям. Если сегодня они пришли бить и грабить, то завтра придут убивать. Нет, это невозможно. Давно кончилось Средневековье. Сейчас середина двадцатого века… Но рассказывают страшные вещи. Там, где прошли фашисты, не осталось живых евреев. Правда, у страха глаза велики… А впрочем…
Вчера ее встретил сосед и сказал:
– Здравствуйте, товарищ Шустерман.
– Я уже восемь лет ношу фамилию Орловецкая,– ответила Люба.
– Запамятовал, запамятовал, товарищ Шустерман,—прошепелявил сосед.– До свиданьица.
Люба давно забыла, что она еврейка. Выйдя замуж за Алешу, она жила его праздниками, а его праздники не были связаны ни с какой национальностью. А вот сейчас ей вспомнилось, что она Любовь Абрамовна, в девичестве Шустерман, что ее русский муж Алеша Орловецкий далеко от нее и их сына Володьки.
Он решил назвать сына в честь Ленина. В тот день пришла Любина мама, тайная сторонница идей сионизма, и сказала:
– Соглашайся, доченька. Жаботинский тоже Владимир. Умный человек.
Мама умерла пять лет назад от бессмысленной и плохо сделанной операции. И сейчас Любе не с кем посоветоваться
Может быть, все обойдется? Нужно слиться с землей, с травой, обезличиться, но как? А может, бежать в село, к бабе Дусе, Алешиной бабушке? Она не бросит в беде. Скажет, что ее родня… В крайнем случае спрячет, как она говорит, «сховает». Сколько туда добираться – день, два, три? Можно выкупить у кого-то подводу, но разве Люба справится с лошадьми? Господи, оказывается, она ничего не умеет, только рисовать иллюстрации к книгам, которые сейчас никому не нужны.
Последней книгой, которую она иллюстрировала до войны, был «Дон Кихот». Володя, только выучивший буквы, водил пальцем по единственной интересной ему
