Манная каша на троих - Лина Городецкая
Две еврейские семьи уехали из их дома, успели еще до прихода немцев эвакуироваться, осталась одна Маня с дочками. Кому же она здесь мешает? Вот стол, ее швейная машинка. На днях даже заказчица одна попросила ее к зиме для дочки юбку сшить и материал принесла. Занавески на окне… Тоже Маня шила сама. На столе салфеточки, ею вышитые. И девочки сидят в уголке комнаты вместе, рисуют что-то, так бы жить и жить. День за днем, не надо фильмов и сладостей, можно и без роскоши, лишь бы не трогали ее с детками. Пять дней металась Маня, как в бреду. Что делать, так и не решила. Да и что она одна сделать могла? Пошла в соседний двор, жили там несколько еврейских семей, только и там никто ничего толком не знал, надолго ли их из дома выселяют, на какие работы…
А накануне услышала Маня о Берте Исааковне, детском докторе, которая лечила ее малышек. Только недавно была у нее Маня, приводила Фенечку, советовалась, нет ли осложнений у девочки после ветрянки. Очень душевный врач Берта Исааковна. И вдруг не стало ее, соседка прошептала, что приготовила себе доктор раствор с ядом и выпила его. В день, когда объявление о сборе евреев повесили. Записку только оставила, что точка сбора и будет их конечной точкой.
Страх все сильнее сжимал кольцом душу, но разве можно в такое поверить? Сложила Маня вещи, один баул получился, пришила к нему тесемки, чтобы на плечи взвалить, а Сонечку и Фенечку можно за руки держать.
Что же случилось в последнюю ночь… Лежала она в бессонной кровати, девочки сопели, Сонечка покашливала уже несколько дней, Маня поила ее чаем горячим, крутились девочки, то прижимались к матери, то ручки разбрасывали. И вдруг молния за окном, молния и сердце пронзила: а если на гибель идем мы, то как же я их возьму?..
На следующий день Маня разобрала баул, сложила вещи девочек в шкаф, оставила в бауле несколько своих кофт и пару юбок.
– Ухожу я завтра, Алла,– сказала она соседке на кухне.
– Знаю,– не поднимая глаз, ответила та.– Говорят, на работы вас всех отправляют.
– Я девочек не возьму, пусть дома побудут,– как можно беспечнее добавила Маня.– Досмотри их, а? Может, вернусь быстро, может, обойдется все, я им все приготовлю, и одежда чистая, и еда есть.
Алла только кивнула…
Целый день готовила Маня девочкам еду, чтобы хватило подольше, вечером последним сидела в комнате, обняв дочек, слушала их и не слышала. Глядела, наглядеться не могла… Осенние ночи длинные, а эта прошла так быстро.
Сонечка читать уже умеет, молодец девочка. Вот мама и написала дочкам большими печатными буквами записку. Написала, что уходит ненадолго, чтобы Сонечка была за старшую, что тетя Алла посмотрит за ними, если мама задержится. И что любит она их…И вернется скоро.
Выводя эти слова, верила в них Маня, плакала и верила.
Она ушла из дома ранним утром, только документы свои взяла да белье сменное, нечего было больше брать. У ее мамы никогда драгоценностей не имелось, а те, что остались от покойной свекрови, Борис поменял на еду в голодную зиму.
Девочки спали, ее драгоценности… И ей казалось: что же может быть правильнее, чем оставить их в стенах родных?
О расстреле евреев за чертой города узнали назавтра. О том, что земля шевелилась, о том, что люди сходили с ума, о том, как маленьких детей отрывали от мам и живыми бросали в яму.
А в доме Мани жизнь продолжалась. Соседки так же стояли на кухне… В первые дни девочки спрашивали Аллу, где же мама. Фенечка плакала, Сонечка ее успокаивала. Мама ведь велела ей быть старшей, и Сонечка ей непременно расскажет, как она старалась заботиться о Фенечке. В первые дни еще оставались вещи в шкафу, и ценный радиоприемник на стене, и салфеточка, вышитая Маней, лежала на обеденном столе. А потом все исчезло, девочки спали на старом матрасе. Алла кормила их и потом долго не появлялась. В соседние еврейские квартиры вселились новые жильцы.
Через неделю привела соседка родственников – беженцев, без дома оставшихся, а тут комната пустая, большая и светлая, с мебелью, даже занавесочки уже готовые.
А девочки… что девочки?.. И Сонечку с Фенечкой выселили в угол на кухню. Там они спали на одеяле, которое кто-то положил на пол. Целый день сидели в углу за плитой, не понимая, когда же все-таки вернется мама. Сердобольная Алла, когда готовила, оставляла им еду в мисочке, один раз даже нагрела воду и помыла их. Но пышные волосы девочек были давно спутаны. Платьица не стираны, ногти черные. Их нарядные платья и новые пальтишки разобрали соседки, так что к быстро наступившим холодам оказались девочки укутанными в старые крестьянские платки. Дети дворовые ими не интересовались, и в ответ на робкие попытки в редкий солнечный день присоединиться к ним девочек прогоняли. Их единственным приютом стал угол за плитой. А зима приближалась, и с ней – холода, а Фенечка все ночи кашляла, да так, что за дверью теплых квартир был слышен ее надрывный кашель. А добрые люди сообщили, что намечаются облавы, ищут полицаи евреев, которые по домам, как крысы, попрятались, есть ведь такие, нашли уже немало – в погребах, чуланах, на чердаках. Несдобровать тогда никому из соседей.
– Они тебе нужны здесь?! – в сердцах спросила Евдокия Аллу, когда они вдвоем оказались на кухне.– А если нам всем за них потом отвечать? Тебе своих детей не жалко?
Евдокия овощи для супа нарезала и собиралась в кастрюлю бросить. Крупный кусок моркови упал на пол, и Сонечка его быстро подобрала. На улице моросил дождь, из тех осенних дождей, которые, кажется, никогда не закончатся и сразу перейдут в снегопад.
Алла растерянно промолчала. Своих детей ей, конечно, было жаль.
– Ладно,– деловито сказала Евдокия,– разберусь без тебя.
Она сняла передник, вымыла руки, поправила высокую прическу: на улицу все-таки надо выходить прибранной. Накинула теплую шаль и сказала затаившимся девочкам:
– Пошли со мной.
– К маме? – откашлявшись, спросила Фенечка.
– Может,
