Манная каша на троих - Лина Городецкая
Теперь кто-то медленно просыпается в ней, может быть Володькина сестра, а может брат.
Мазь бабы Дуси успокоила боль, и Володя согрелся. Глаза его стали бархатными, он еще теснее прижался к ней и сказал:
–Я буду спать.
Это означало просьбу: «Мама, спой мне свою колыбельную». Люба негромко, чтобы не резать голосом тишину, запела:
Спи, мой мальчик, спи, мой сладкий,
Спи спокойным сном,
Завтра ждут тебя лошадки,
Фея, добрый гном.
Я с тобою, твоя мама,
Вместе нам вставать,
Утром нас разбудит солнце
Лучиком в кровать.
Эту нехитрую самоделку она наскоро сочинила, когда Володе было три года, а он полюбил ее больше всех колыбельных.
Володя спал. «Я должна защитить его от беды,– решила Люба, укладываясь рядом с ним,– завтра надо бежать к бабе Дусе. Здесь страшно оставаться».
Октябрьский дождь за окном обрывал веревки с бельем. Уличный фонарь, промигав несколько раз, погас…
Назавтра у Володи поднялась температура. Он жалобно смотрел на Любу:
– У меня все болит, мама. А когда это пройдет?
– Очень скоро, сынок,– успокаивала его она.– Дождик пройдет, и ты поправишься.
Подводу она не достала, да и дороги размыло. Идти пешком было невозможно, они бы никуда не добрались.
Через неделю были развешаны приказы о сборе всех евреев. Дожди неожиданно прекратились, и у Володи упала температура. «Он не еврей, мой мальчик,– твердила себе Люба,– и я не пойду с ним никуда». У Алеши русый чуб и вздернутый нос, и Володя похож на него, только глаза у сына Любины.
На следующий день в дверь вежливо постучал шепелявый сосед:
– Товарищ Шустерман, там уже всех вас собирают.
По лестнице поднимались два рыжих полицая. Это был вверенный им район. Володю Люба завернула в крестьянский платок и завязала его сзади. Сын стоял смешной и неуклюжий и все выяснял у нее, едут ли они встретиться с папой. Когда они уходили, он сказал:
– Мама, ты забыла главную свою книгу.
Так, с «Дон Кихотом» под платком, он и спустился.
Их собрали в небольшом яре, за городской чертой. Зимой они с Алешей обычно ходили туда на лыжах, а весной собирали там ландыши. Володя все еще глазами искал папу.
– Подойди ко мне,– сказала ему Люба,– обними меня и закрой глаза. Я спою тебе твою колыбельную.
– Мы сейчас будем спать?! – удивленно и испуганно спросил Володя.
– Обними меня и закрой глаза,– повторила Люба, потому что больше ничего не могла говорить
Их выстроили в третью очередь надо рвом.
Володя, ничего не понимая, прижался к ней, а она, стараясь заглушить Крик всех Криков, запела ему:
Спи, мой мальчик, спи, мой сладкий,
Спи спокойным сном…
Володя открыл глаза и улыбнулся ей, и это было последнее, что она видела…
* * *
– Мама, ты очень кричала, что случилось? – Вовка забрался к ней в постель и тряс ее.– Не кричи так, мама, а то я испугался.
Люба села на кровати. Сын пристально посмотрел на нее:
– Наверное, у тебя температура. Тебе нужен акамол. Придет папа и наругает тебя за то, что ты не приняла лекарство.
Она молча сидела на кровати и не мигая смотрела на Вовку.
– Ты плохо лечишься,– сказал он словами отца.– А нам нужна здоровая мама.
Люба все еще молчала в оцепенении. Тогда мальчик испугался всерьез:
– Если тебе так сильно плохо, то я позвоню папе на работу
– Нет, не надо, – успокоила его она,– просто мне приснился страшный сон.
– А-а-а,– разочарованно протянул Вовка,– и всего-то… Мне тоже однажды страшный сон снился, когда ты на ночь рассказала сказку про Кощея Бессмертного. Но я его нисколечко не испугался и победил. А ты, наверное, тоже что-то страшное читала.
Мама взъерошила Вовкин белобрысый чуб. Он только и ждал этого и уткнулся, как теленок, в ее бок.
– Марш от меня,– попыталась прогнать его Люба,– я простуженная!
Но Вовка смеялся и цеплялся за спинку кровати:
– А я очень даже хочу простудиться и не пойти в школу. Мне там не нравится.
Он все-таки забрался на кровать и устроился на уголке маминой подушки. Люба поинтересовалась:
– А почему тебе не нравится в школе? Раньше ты ничего не говорил.
– Потому что они меня называют Зеэвом, а мне это не нравится.
– А какое имя тебе нравится?
– Мне нравится,– с готовностью начал дурачиться Вовка,– мне нравится «солнце мое ясное» и «зайчик мой беленький». Так ты меня называла, когда я был маленький, а учительница так не называет.
Люба рассмеялась. Пока она спала, на улице прошел дождь, и заблудившиеся капельки неспешно спускались по оконному стеклу. Октябрьский дождь, настоянный на запахах позднего лета и пустынном зное хамсина [3].
– А папа придет и скажет, что мы зря помыли окна,– теперь никто этого не увидит.
– Вы двое грязнуль.
– Нет. Мы просто рационализаторы! – гордо ответил Вовка, вспомнив, как отец говорил, что мыть окна перед дождями не рационально.
Он устроился поперек кровати у Любы в ногах и явно хотел пощекотать ее. Люба видела это по глазам.
– Брысь! – предупредила она.
– Нет, мамочка, нет,– испугался Вовка,– я ничего такого не думал! И не выгоняй меня!
Он опять уткнулся в нее и замурлыкал на иврите какую-то детсадовскую песенку.
– Мама, а кто такой «гой»? – спросил он.
Люба от неожиданности приподнялась:
– А где ты слышал такое слово, сынок?
– Так Шарон меня называет.
– А кто это Шарон?
– Это такой мальчик в нашем классе. Он говорит, что я – гой, а гой – это не еврей. Разве это правильно, мама?
– Нет, сынок, это неправильно.
– Я так и думал,– продолжал размышлять Вовка.– Если бы я был гой, то я был бы араб, а так я просто мальчик.
– Ты просто мальчик,– согласилась Люба,– мой сын, и не слушай никакого Шарона.
– Нет, я его побью, если он мне опять так скажет.
Ничего более педагогичного, чем «драться нельзя», Люба не придумала. Придет Алеша, решила она, и они вместе попытаются объяснить Вовке то, что им самим давно кажется понятным и решенным.
А Вовка прислушивался
