Вихрь - Йожеф Дарваш
У колодца собрались женщины и девушки.
— Кишассонь[27], дай воды! — попросил татарин у женщин. Те испуганно посмотрели в его сторону.
Вот уже все женщины наполнили свои посудины водой, однако по домам расходиться они явно не торопятся. Приятно поболтать после стольких тревог.
В тишине явственно слышно монотонное пение молитвы, которое доносится со стороны разрушенного монастыря. Женщины прислушиваются к пению, а некоторые из них молитвенно складывают руки.
— Старый патер хоронит… — говорит одна из женщин.
— Какой патер? — интересуется другая.
— А тот, что с большим животом…
— Говорят, он спас жизнь многим раненым солдатам…
— Один?
— Конечно, один… Остальные попы разбежались кто куда, а он по ночам выйдет из монастыря и притащит то русского, то венгра, то немца, не разбирая…
— А на вид такой жалкий. За пучок петрушки торговался на рынке по полчаса…
— По виду не всегда поймешь человека…
И пока из монастыря доносится молитва, в сердцах сердобольных женщин рождается легенда о смелом священнике…
А патер Маркуш тем временем предает погребению труп офицера-эсэсовца, который собирался было насильно увести с собой Митрофана, а потом, в бреду, лежа в полуразрушенном монастыре, руководил боем, кричал, грозил, словно в него вселился сам сатана, а за полчаса до смерти разрыдался, как ребенок, по очереди обращаясь ко всем святым, то и дело вспоминая свою мать и жалуясь на несправедливость судьбы: «Мне приходится умирать, а я ведь еще и не жил вовсе!»
И вот теперь патер Маркуш хоронит его. Сам хоронит, сам отпевает.
Всего патер вынес с поля боя десять раненых: двух венгров, цыгана, четырех русских, двух немцев, одного армянина.
Митрофан еще утром ушел за врачом и лекарствами, а десятый по счету, советский комиссар Евгений Лившиц, умер от ран и теперь покоится всего в метре от могилы эсэсовца.
Советского комиссара позавчера хоронил Митрофан. Могилу ему вырыли два венгерских крестьянина: Иштван Ковач и Йожеф Лакатош. Они же сейчас закапывают и эсэсовца.
Йожеф и Иштван попали в монастырь в тот же день, что и Митрофан. Перелезли с помощью лестницы через высокую каменную стену и насмерть перепугали своим появлением Маркуша. С тех пор оба ходят в монашеских одеждах. Постучались тогда в темное монастырское окошко, патер Маркуш наставил на них пистолет раненого эсэсовца и крикнул:
— Стойте, стрелять буду!
— Святой отец, — взмолился Йожеф Лакатош, — мы на тебя работать будем, только приюти нас, пока не кончится эта проклятая война…
Иштван шепотом поправил его, сказав: «Не святой отец, а милосердный патер…» Но Йожеф не слушал его и продолжал:
— Дай нам монашеское одеяние, а мы за это отработаем на строительстве храма…
— Беды с вами не оберешься, — испуганно забормотал патер. — Ведь вы же не раненые…
— Скажи, что мы твои…
Патер согласился, побрил их, выдал им монашеские рясы. С тех пор оба жили в монастыре и работали на совесть. Привели в порядок разрушенную кухню, кельи нижнего этажа, помогали переносить раненых, сидели у их постели. Лишь за водой всегда ходил сам патер Маркуш: боялся, как бы кто не опознал укрываемых им молодых людей. Оба они уважали Маркуша, а Йожеф даже решил, что, как только беременная жена родит шестого по счету малыша, крестить его будет только патер Маркуш…
Маркуш продолжал шептать молитву.
— Что он говорит? — спросил Йожеф у своего земляка.
— Молится, но, о чем именно, я не знаю, — шепнул ему Иштван.
Иван, самый пожилой из русских, глубоко задумался. Второй русский, по имени Сергей, прикидывал в уме, сколько нужно орудий, чтобы выбить гитлеровцев из крепости, цыган Гажи вспоминал свою Розу, а два баварских немца-крестьянина — свое село. Армянин Тигран мысленно представлял себе картину: он косит траву высоко в горах, оттуда ему видна снежная шапка Арарата.
Каждый из раненых был занят собственными думами. Но их всех объединяло чувство благодарности и любви к этому толстому священнику, разгадать которого, однако, никто из них не мог.
Патер не принадлежал к числу смельчаков, наоборот, на него было жалко смотреть — страха своего он даже не скрывал. Откуда же он брал силы, чтобы спасать жизнь этим людям? Верующий подумал бы, что от бога, а тот, кто в бога не верил, считал, что все дело в его добром сердце.
Патер с трудом различал то, что было написано в молитвеннике, его охватило странное чувство, он думал: «Вот я помогаю людям, делаю угодное богу. Ненавидеть я не умею, не умею и воевать. Кротость моя — оружие в этом буйном мире…» Радостно знать, что подобранные им на поле боя раненые живут, благодарят его… Тут и Митрофан, милый, добрый парень, тут и эсэсовец. Спасибо сказал ему и русский комиссар Евгений, когда патер вытирал ему предсмертный пот на лбу. Может быть, он благодарил его всего лишь за милосердный жест. Ну и что ж с того? Он был так молод, так глубоко и нетерпеливо верил в свои принципы. Да что об этом вспоминать! Главное — он, Маркуш, помогал людям, помогал, несмотря на личность, и это дает такое удовлетворение, которое ни с чем нельзя сравнить. Разве что с первой проповедью.
Как же все это случилось, как было?
Сегодня ровно неделя, как из монастыря сбежали послушники. Вечером того же дня патер подобрал раненого Митрофана, за ним этого помешанного Зигфрида. В полночь к патеру пришли Йожеф и Иштван, на рассвете — цыган Гажи, скрывавшийся во дворе. На ноге у него зияла страшная огнестрельная рана. Он объяснил, что он дезертир и бежал сюда, чтобы не попасть в плен к русским. Может, и не все в его словах было правдой — утром Иштван видел, как из вещмешка цыгана вывалились серебряные ножи и ложки, — но рана у него была настоящей. Затем патер заботился о комиссаре Евгении, об Иване, Сергее и армянине Тигране. Советские войска успешно наступали, а гитлеровцы бежали, однако далеко от русских не отрывались. Патер видел, что они старались подпустить русских поближе и лишь потом открывали огонь. Он пошел за водой, но, попав под огонь, вернулся обратно. Тогда еще бушевала метель. Низко летевшие самолеты бомбили местность. Советские войска наступали. Пробегут метров пять, залягут, потом вскочат — и снова вперед, потом опять залягут, дадут очередь — и снова: «Давай бегом!..»
Молодой Сергей толкает пожилого Ивана в бок и шепчет:
— Иван Васильевич, смотри, наш патер что-то задумался. Прямо как влюбленный…
— Что ж, — ответил Иван, — не будем ему мешать. Хороший он человек.
— Помнишь, Иван Васильевич, как он нас тащил, кряхтел, но нес? Добрый он, справедливый.
