Вихрь - Йожеф Дарваш
— Боюсь.
— Боишься и все-таки хочешь идти?
— Да, потому что я верю в господа бога, Митрофан. А ты не веришь?
— Я верю в людей…
Несколько томительно долгих часов пришлось ждать, пока затихла стрельба. И погода за это время несколько утихомирилась. Митрофан съел банку кисловатого вишневого компота и задремал. Во сне его начало лихорадить.
Он звал какую-то Ольгу, вспоминал какого-то профессора, а потом вдруг начал цитировать «Лесного царя» Гете:
Кто скачет, кто мчится
Под хладною мглой?
Ездок запоздалый,
С ним сын молодой…
Затем с трудом открыв усталые веки, солдат так тихо, что его с трудом можно было понять, попросил:
— Воды… отец… воды…
Маркуш нерешительно встал.
— Иду, Митрофан… сейчас принесу… ты только подожди немного… Лежи спокойно…
«Нужно бы компресс сделать раненому да и угля принести в очаг… надо идти… Надо преодолеть страх…»
Одно помогало патеру в борьбе со страхом — мысль, что он должен сделать это не для себя, а для своего ближнего. В те моменты, когда монастырская братия испытывала затруднения с продовольствием, настоятель, бывало, говорил: «Патер Маркуш выручит. Он хоть что достанет. У него это хорошо получается».
И Маркуш действительно все доставал. Если его с первого раза отсылали ни с чем, он уходил, но вскоре снова появлялся, просил, умолял до тех пор, пока не добивался своего. Он заходил даже в гетто. Если его выгоняли, он снова шел туда…
Набравшись смелости, патер вышел из помещения и принес угля для печки, а уж после этого отправился за водой, захватив с собой две посудины.
Было темно, как ночью. Пошел снег. Ветер шумел в развороченной крыше собора.
Патер наполнил водой первую посудину.
«А русский там лежит в горячке… — думал он. — Как хорошо быть сильным и молодым… А меня за бабку принял… Сказал, что верит в людей».
Когда священник наполнял водой вторую посудину, то услышал скрип снега. Он оглянулся. Метрах в пяти от него стоял эсэсовец в черной форме, на спину которого была наброшена белая простыня вместо маскхалата. Двое других ползли по-пластунски.
— Это ты, поп, унес отсюда раненого русского?
Ноги у патера чуть не подкосились, но он ответил:
— Так точно, господин офицер!
Безукоризненное немецкое произношение патера удивило эсэсовца и уже более мягким тоном он сказал:
— Пошли быстрее, мы его заберем и допросим. Он нам расскажет о расположении русских частей!
— Нет, господин офицер… он ведь раненый… стены монастыря всем дают убежище…
Эсэсовец выхватил из кобуры пистолет и сухо хихикнул:
— Убежище большевику?.. Безбожнику?
— Я не позволю вам, господин офицер… Извините меня, но… это просто невозможно…
Двое гитлеровцев тем временем подползли ближе.
— Ладно! Хватит! Заткнись! — крикнул офицер, грозя пистолетом…
— Пошли! Быстро, быстро!
Страх словно парализовал патера; споткнувшись, он упал. «Скажу-ка я ему, что не могу идти, — мелькнуло в голове у Маркуша, но смелости произнести эти слова у него не хватило. — Ведь он меня сразу же убьет на месте!» И он забормотал вполголоса молитву.
— Пошли, пошли, церковная крыса!
— Господин офицер, вы верите в бога? — взмолился патер.
— Фюрер — мой бог! — Эсэсовец пнул священника ногой. — Вставай!
В этот момент над головой Маркуша просвистели пули: это русские дали очередь из автомата, стараясь, видимо, попасть в гитлеровцев. Двое фашистов, не вставая о земли, поползли назад. Офицер-эсэсовец, выругавшись, свалился на землю. Он был ранен. Маркуш с трудом встал.
— Унеси меня отсюда… не бросай здесь… — простонал раненый офицер. — Не бросай меня, святой отец, я ведь тоже католик…
Патер поволок раненого по снегу. За ними тянулся кровавый след. Затащив раненого во двор, патер потел забрать ведра с водой. Вернувшись, он почувствовал страшную усталость, будто нес на себе целый мир. Воздух из легких вырывался со свистом. Страх все еще не прошел, но отдыхать долго было некогда.
— Обхвати меня за шею и старайся идти, а то я один не справлюсь с тобой, — попросил патер гитлеровца, таща его через двор.
Услышав шаги, раненый Митрофан спросил:
— Принес воды, патер?
— Принес, Митрофан, принес, но наберись немного терпения, тут еще один раненый…
Увидев, что что за раненый, русский вытащил из-под подушки автомат, но затем, словно передумав, засунул его обратно и жадно припал ртом к посудине с водой.
Маркуш тем временем перевязывал стонущего гитлеровца. Он оказался совсем еще зеленым юнцом.
Несколько глотков холодной воды освежили Митрофана. Раненый гитлеровец впал в беспамятство, лежал рядом, всего в трех-четырех метрах от него. Между ними на табуреточке молча сидел священник. Часы с боем показывали десять часов.
— Скажи, отец, на чьей ты все-таки стороне? — вдруг спросил Митрофан.
— Я сам по себе, сын мой…
— Не понимаю я тебя, хотя ты и хороший человек…
Проговорив это, русский затих. Земля под ним время от времени дрожала мелкой дрожью, крыша над головой тоже.
В бреду Митрофан снова звал свою Ольгу, а гитлеровец призывал своих солдат идти в атаку. Маркуш, склонив голову на грудь, похрапывал, сидя на табуретке.
Стоит досчитать до шестидесяти, и пройдет минута. Досчитаешь до трех тысяч шестисот — пройдет час. Восемьдесят тысяч четыреста — целые сутки.
А чтобы прошла неделя, нужно досчитать до шестисот четырех тысяч восьмисот…
Целая неделя прошла в развалинах заброшенного монастыря… Снежный буран и тот устал бушевать. Утихомирился. Небо стало высоким, облака — редкими. Пушки замолкли, тишину нарушала лишь ружейно-пулеметная стрельба, которую вели вокруг замка, стоящего на горе.
Солдаты, ходившие в белых маскхалатах, сняли свое маскировочное одеяние и готовились к наступлению, расхаживая среди замолкнувших орудий. В конце соседней улицы на снегу в беспорядке валялись трупы противника — гитлеровцы и хортисты, многие с обмороженными, искаженными страхом лицами.
Возле советских солдат сновали любопытные ребятишки, внимательно слушали непонятную им русскую речь. По-смешному мешая русские, венгерские и немецкие слова, размахивая руками, разговаривали с солдатами.
Паренек в рваной одежде, видимо, предводитель у мальчишек, подойдя к старшине, украинцу с огромными усами, спросил:
— Дядя, у вас есть дети?
Старшина шутливо щелкнул паренька по лбу и сказал:
— А как же! Трое. Двое хлопцев и дочка… — И он показал это на пальцах. — А у тебя есть братья и сестры?
— Я самый старший… И еще пять…
— А где твой отец?
— Отец капут… война… река Дон…
Небольшого роста веснушчатый мальчишка вертелся около солдата-татарина, сидевшего на орудийном лафете. Макая кусок хлеба в котелок с сахарным песком, солдат аппетитно ел. Мальчуган рядом глотал слюнки.
— Иван, дай! — не выдержал он.
Татарин не перестал жевать и не стал объяснять, что он не Иван, а Ахмет.
— Кенер[26]… —
