Марк Хелприн - Солдат великой войны
В мирное время изменчивость горного ландшафта имела какое-то значение лишь для заблудившихся групп спортсменов: им приходилось растягивать запас пищи на несколько лишних дней, которые уходили на обратную дорогу. Иногда альпинисты выбирали неправильный маршрут и теряли кого-то из своих под лавиной или от холода, но такие трагедии случались редко.
Война все изменила. Героические усилия требовались для того, чтобы захватить ту или иную вершину, а когда битва заканчивалась, солдаты, которые шли вперед, вдруг обнаруживали, что на самом деле они отступали или они и их друзья страдали и умирали, чтобы оставить за собой бесполезный клочок земли, далекий от любой стратегической цели. И битва затихала от осознания, что все происходящее слишком напоминает сон, ибо горстки людей, сражавшиеся за вершины и долины, не просто выполняли волю Рима или Вены, но становились игрушками времени, пространства и альпийского воздуха.
Когда Алессандро прибыл в штаб бригады, чтобы узнать, где ему назначено сражаться с врагом, ему пришлось ждать у бункера, где майор, которому предстояло решить его судьбу, определял судьбы людей, прибывших раньше. Он просидел на скамье рядом с вещмешком пять или шесть часов под яркими лучами солнца, которые отражались от каменной стены за его спиной. Такое тепло он ощущал только в Сицилии.
Каждые полчаса появлялся штабной сержант и говорил Алессандро, что надо подождать еще полчаса. Наконец, после десяти таких заявлений, ни в одно из которых Алессандро не поверил, сержанту стало неудобно, и он решил проявить дружелюбие.
– Хочешь покажу кое-что интересное? – спросил он и двинулся в обход бункера. Алессандро подхватил вещмешок. – Нет, оставь здесь. Это рядом.
Они поднялись по лестнице на обложенную мешками с песком огневую позицию, где вахту нес туповатый часовой, которого солнце прожарило до цвета копченого бекона. Он едва шевельнулся, даже когда на позиции появились двое посторонних.
В круге мешков с песком стояла мортира и две тяжелые металлические стойки. На одной крепился зенитный пулемет, на другой – бинокль в рост Алессандро. Сержант снял металлические колпачки с окуляров и передних линз, развернул бинокль в нужную сторону, потом отступил на шаг и предложил Алессандро взглянуть. Бинокль был нацелен на гребень, расположенный в трех-четырех километрах от штаба бригады.
Прильнув к окулярам, Алессандро, словно по волшебству, увидел группу людей на бруствере окопа. Одни ели, другие разговаривали, третьи разглядывали долину в обычный бинокль и подзорную трубу, установленную на треноге. Все в меховых плащах, словно принадлежали к одному монашескому ордену, а когда они ходили вдоль окопа, ветер раздувал полы. С винтовками за спиной, с лицами, скрытыми глубокими капюшонами, они не выглядели живыми людьми.
– Это враг, – объяснил сержант приникшему к биноклю Алессандро.
– Почему они так закутаны? – спросил Алессандро.
– Они располагаются выше, а там холоднее.
– Это немцы?
– Немцы, венгры, болгары, кто их знает, но ты можешь поглядеть на них вблизи.
– На кого?
– На врагов.
– Думаешь, они так близко?
– Можно разглядеть даже пальцы у них на руках.
– Ты соприкасался хоть с одним из них? – спросил Алессандро.
– Соприкасался? Разумеется, нет. Так близко к ним не подберешься.
– А мне случалось. Их кровь окатывала меня, точно теплый душ. Я знаю, как они пахнут, видел пломбы у них в зубах.
– Ты что – дантист? – изумился сержант.
– Нет, – сказал Алессандро. – А ты?
* * *Майор выглядел аристократом. Алессандро подумал, что он мог быть сыном поклонника Мафусаила, который жил на вилле, чудом уцелевшей при потопе. На стенах висели картины, в библиотеке хранились книги на латыни и древнегреческом. Майор читал их и впитывал знания, дистанцируясь от большей части человечества, пока все-таки не влился в него. И теперь сидел перед ним, богатый, утонченный, великолепный, в зеленой, с красным перышком, фуражке альпийских стрелков и просматривал какие-то бумаги в бункере на высоте двух тысяч метров над уровнем моря.
Будучи ветераном многих поединков, Алессандро не мог не спровоцировать оппонента.
– Сколько десятков пыльных томов на греческом и латыни вы прочитали, пока вокруг колыхалось болото, насекомые жужжали над мраморными мавзолеями, а моль ела твидовые охотничьи куртки вашего отца? – спросил он, не удосужившись отдать честь.
Рот майора открылся. Он словно всасывал холодный воздух, чтобы принести облегчение только что обожженному языку.
– Чего? – переспросил он, забыв про военный устав точно так же, как и рядовой, вошедший в бункер с видом генерала, командующего этим сектором.
Зная, что майор слышал каждое слово, Алессандро сел, не отрывая от него глаз, и продолжил:
– Вы стреляли по тарелочкам из английского ружья, так? Вы научились пить аквавит и читаете Апулея. Ваш отец все время тревожился, что фундамент виллы разваливается, а у него нет сил сгрести опавшие листья. Он был убежден, что они могут послужить причиной отравления, если гниль попадет в источник воды.
– Мой отец?
– Седые baffi[72] и выпученные глаза. Он носил халаты и писал ручкой из черного дерева и золота. Вы не помните? На болоте.
– Мой отец был инженером, – защищаясь, ответил майор, его голос начал набирать силу. – Мы жили в квартире на виа Колы ди Риенцо. Какая еще моль ела его твидовые охотничьи куртки? Не было у него никаких твидовых охотничьих курток.
– Откуда мне знать гардероб вашего отца? – негодующе вопросил Алессандро. – Или вы видите во мне его портного?
– Ты первым упомянул про твидовые охотничьи куртки.
– Я высказал догадку, основываясь на доступных мне сведениях.
– Каких еще сведениях?
– Вашем лице.
– Ты кто вообще такой? – удивленно спросил майор. – Ты даже не отдал честь. Сидишь тут на моем стуле.
– Та моя часть, что находится повыше ног и пониже талии, со стороны спины, разделенная на две половинки и круглая, устала, – ответил Алессандро.
– Ты понимаешь, – спросил майор, наклоняясь над столом, – что людей расстреливали и за меньшие нарушения субординации?
– Нет, я этого не понимал, но в «Звезде морей» они дохли у меня на глазах, как мухи. Постоянно. – Прежде чем продолжить, Алессандро откашлялся. – Меня тоже пытались расстрелять, но промахнулись, или меня в последний момент вывели из строя. Как это случилось? Не имеет значения. Я узнал слишком поздно, понял после того, как уже ничего не мог изменить, что я неуязвим. Это, конечно, не аура, а комическая неуязвимость.
– Комическая неуязвимость?
– Да. Это шутка. Мне выдан laissez-passer[73], и я наблюдаю, как других разносит в клочья. Это все дело рук этого ублюдка, этого карлика Орфео. Он за всем этим стоит.
– Не понял.
– Вы думаете, Джолитти[74] и кайзер ведут эту войну? Франц-Иосиф?
– Не они?
– Всем рулит карлик, от первого выстрела до последнего, карлик Орфео Кватта. Если бы я только знал! Вы и представить себе не можете, сколько он подписал несправедливых, неоправданных, произвольных приказов на расстрел. Он бросал в костер целые бригады. Я не верил ему, когда сидел рядом с ним, переписывая португальский контракт, но он, скорее всего, говорил правду. Он говорил мне, что один из писцов моего отца, туринец по фамилии Сандуво, нашел способ заставлять кур откладывать по семь яиц в день. Курам играли на клавесине какое-то рондо и натирали их несмываемыми чернилами. Орфео собирался украсть этот способ и начать разводить кур, но боялся, что Сандуво, узнав об этом, его убьет, поэтому Орфео решил первым делом убить Сандуво. Разумеется, Сандуво шутил, но, думаю, это не остановило Орфео.
– И убил?
– Сандуво выловили из Тибра. Он ударился головой и утонул. Хотя, скорее, по голове его ударили.
– Какое это имеет отношение…
– Мне следовало убить Орфео еще тогда. Просто не пришло в голову. Когда он высунулся из окна, чтобы бросить монетки мнимым оперным певцам из Африки, я мог его столкнуть. Мир бы сохранился, и все, кого я любил, остались бы живы. Я бы ходил с вечеринки на вечеринку, переспал бы с четырьмя сотнями иностранок, как Фабио, и плавал бы на весельной лодке по Тибру. Читал книги и старел, наслаждаясь едой и питьем. Осенью прогуливался бы по виа Колы ди Риенцо в твидовых охотничьих куртках вашего отца с проеденными молью дырами.
Поскольку майор не знал, что и думать, он достал сигарету из алюминиевого, выданного армией, портсигара. Предложил Алессандро, получив отказ, щелкнул армейской зажигалкой, закурил и задумчиво уставился в потолок бункера.
– Пол его стенного шкафа, пусть и обшитого кедровыми досками, усеивали катышки моли, – добавил Алессандро.
– Почему ты насмехаешься над моим отцом? – спросил майор.
– Я любил вашего отца, – ответил Алессандро. – Он был таким же, как мой собственный. Как я же могу насмехаться над ним? Я насмехаюсь только над собой.
