Вихрь - Йожеф Дарваш
Заранее можно было предположить, что виновники развязывания войны, почувствовав, что их карта бита и приближается время, когда их привлекут к ответственности, в страхе натворят много бед.
Начиная с 19 марта 1944 года нам стала угрожать двойная опасность: бомбардировки и преследование евреев в стране…
Бомбардировки мне казались не самой главной опасностью — от них хоть как-то можно защититься. Но преследования евреев — а моя жена была еврейкой — наводили настоящий ужас: тут прятаться-то было некуда.
Мы с женой несколько раз уезжали в деревню, потом возвращались в Пешт. Конец войны я застал в столице.
В Пеште мы с женой пережили и период бомбардировки английской и американской авиации.
Я сильно страдал от вынужденной бездеятельности. Окружение наше было абсолютно чуждо нам с женой. Приходилось молча выслушивать глупую болтовню о гитлеровской победе. Мы читали газеты, слушали по радио ложь о том, что немцы всегда побеждали, побеждают и будут побеждать, а сейчас идет упорная оборона с целью оторваться от противника и обречь его на поражение. И все же конец войны медленно, но приближался.
В апреле начались сильные бомбардировки города. Часто в подвал приходилось спускаться не только днем, но и ночью. Как только раздавался рев сирены, мы бежали под землю, чтобы только не слышать этого воя сирены. Днем мы забирали с собой чемоданы, а ночью хватали одежду и мчались в подвал…
Однажды я забыл в подвале свои часы, и мне пришлось спуститься за ними тогда, когда не было никакого воздушного нападения. Каким же ужасным выглядел тогда подвал: он был похож на черную крохотную подземную дыру, о которой я читал в детстве в какой-то страшной сказке.
Последние два месяца войны я перенес с трудом, с болью реагируя на каждое соприкосновение с действительностью.
Осада Будапешта началась в ночь под рождество, свои заметки об этом периоде, вернее, о своей жизни в подвале я начал лишь второго января. Я и сам точно не знаю, зачем я написал их. Занося на бумагу свои мысли, я преследовал одну-единственную цель: пусть их прочтут те счастливые люди, которые находились далеко от ужасов войны и знали о ней в самых общих чертах, только из газет, а позже, быть может, прочли из книг. Из этих моих записок они узнают о повседневной жизни тех, кто томился в дни осады города в подвалах.
Вторник, 2 января
Сегодня я спал в подвале. Спал хорошо. Жена ночевала на первом этаже в квартире привратницы, которая ужасно боялась самолетов и тоже переселилась в подвал, уступив свою кровать моей жене.
Вчерашний вечер был ужасно скучным. Вот уже целая неделя, как я живу в подвале. Освещение паршивое, так как электрического света нет, холодно. Я не могу ничем заниматься, даже читать и то не могу…
Спать я лег в десятом часу и быстро заснул. Несколько беспокоило меня то, что жена осталась в доме. Но я напрасно пытался убедить ее спуститься в подвал: она упрямо твердила, что здесь ей будет гораздо хуже, чем в доме.
Проснувшись утром, я поднялся к жене. К нам зашла Илонка. Она живет с нами в одной квартире и ночь провела на третьем этаже. Она еврейка, а чтобы скрыть это, живет по поддельным документам. Илонка рассказала нам, что очень боится К., жена которого узнала ее и сказала: «Я очень хорошо знаю эту женщину, видела ее в Печи, она еврейка». С тех пор Илонка живет в страхе. Лицо ее бледно и опухло от слез.
— Мы что-нибудь придумаем, — пытаюсь я ее успокоить.
— А муж К. — дезертир! — своеобразным манером утешает Илонку жена.
Вдруг мы услышали сильный взрыв, сопровождаемый звоном разбитого стекла и падением каких-то вещей. Все потонуло в густом облаке пыли. Казалось, обрушился весь дом. Услышав грохот взрыва, я бросаюсь на пол. Илонка — рядом со мной. На этот раз пронесло. Лишь в наш дом угодила бомба, срезав угол крыши. Большинство стекол в окнах вылетело от взрывной волны. Во дворе полно обломков кирпича, черепицы, битого стекла, обломков дерева.
Я поднялся в квартиру, чтобы посмотреть, уцелела ли она. Квартира цела, только вылетели оконные стекла в кухне и в прихожей. Бомба, угодившая в наш дом, была, видимо, небольшой. Это и спасло нас.
Под вечер у меня заболела рука. Только сейчас я заметил на ней маленькую рану. Так я оказался единственным пострадавшим в этот раз.
Я рассчитывал, что осада города будет продолжаться не более двух-трех дней, но события развиваются не так быстро. Сидеть же в подвале стало совсем невмоготу. И не столько из-за страха, сколько просто из-за злости. Меня раздражают окружающие. Чуть ли не всех их я считаю пособниками войны. Ведь все они хотят, чтобы победили гитлеровцы. Я уже пробовал поговорить кое с кем из них. Разумеется, очень осторожно и дипломатично. Пользы от этих разговоров никакой. Они молча слушают меня или даже соглашаются кое с какими моими доводами, а когда разговаривают между собой, поют совершенно другую песню. Все они — жертвы пропаганды. Она обрабатывала их всю жизнь и сделала такими, какие они есть.
Четверг, 4 января
За весь вчерашний день я не написал ни одной строчки, не было никакой возможности.
Сам не знаю, зачем я пишу эти записки. Быть может, только для того, чтобы хоть чем-то занять себя. Раз здесь нет подходящего для меня собеседника, буду марать бумагу. Я пишу, и мне кажется, что я пишу письмо моим друзьям и знакомым, которые уехали за границу…
П. рассказывал, что на улице Императора Вильгельма люди наткнулись на труп лошади, накинулись на него. Остался один скелет.
Вчера утром, когда я сидел в подвале, раздался громадной силы взрыв. Казалось, рушится весь мир. Стены заходили ходуном, в воздухе запахло пылью. Я подумал, что это уже конец: обвалился дом, подвал, а нас засыпало обломками. Оказалось, что недалеко от нас взорвалась крупная бомба.
Пятница, 5 января
Завтра вечером будет две недели, как началась осада города. Началась она с артиллерийского обстрела, на который мы не обращали внимания, так как эти обстрелы были не особенно опасны. Мы ночевали в квартире…
Вчера утром, выйдя из подвала на улицу, я увидел, как гнали в гетто евреев. Гнали их несколько часов подряд. Охраняли колонну полицейские и вооруженные нилашисты. Таких колонн я видел не
