Катехон - Сухбат Афлатуни
Ей нравились – люди. Да, ей нравились русские люди. Она ехала по России, покачиваясь в поездах, трясясь автостопом в попутках… Вглядываясь, впитывая в себя людей, их разговоры, зевки, движения.
Может, ее тянуло к ним их огромное, тяжелое пространство. Пространство, которое они веками пытались населить и обогреть. И сами застывали. Не столько от холода, сколько от его, пространства, огромности и непосильности.
Ее тянуло к ним. В ее первый, второй, третий приезд. К женщинам, очень разным, но как будто относившимся к какому-то тайному обществу. К тому, как они поправляли волосы, как доставали что-то из сумок, просто молчали. К мужчинам в возрасте, немного злым, молчаливым, внезапно разговорчивым.
А с русскими парнями, ее ровесниками, что-то не ладилось. Те, которые нравились, как будто чего-то от нее ждали. Как богатыри на картине Васнецова. Глядели на нее на фоне серого неба и среднерусской природы и ждали. Каких-то ее действий, шагов, намеков. Что она сама очертит пространство их любви, и тогда они туда войдут, и… Но когда ее васнецовские богатыри, кто вразвалочку, кто петляющим закомплексованным аллюром, входили в ее пространство, ей вдруг становилось как-то… И отношения замирали на слегка подогретой дружбе.
В тот первый приезд она жила только глазами. Смотрела, разглядывала, щурилась, снимала на «мыльницу»; эра смартфонов еще не настала. Тогда же начало портиться зрение, нет, не сильно. Но второй раз она уже приедет «очкарицей». Так нельзя говорить? Над ней улыбались.
На переносицу сели легкие очки, уши обхватили дужки. Она не любила очки, старалась обойтись без них в своем разглядывании России. Но это было во второй приезд. Тогда же начались проблемы с сердцем.
В первый не было ни очков, ни лекарств в рюкзачке. В голове тикала обязательная программа. Кремль, Красная площадь, Третьяковская галерея. И дальше по списку, по циферблату, по карте.
16
Продолжаем наши занятия по созданию сада-катехона.
Занятие второе. Просьба отключить у себя звук, чтобы не перегружать сеть.
Дерево-катехон. Мы остановились на споре, является ли им магнолия.
Они вернулись к этой теме в день его второго приезда в Эрфурт. Она хорошо помнит этот день и этот разговор. Она всё хорошо помнит.
Она хотела поехать за ним; он написал ей, что не нужно. Болезнь отступила. Это были его слова: «Болезнь отступила». Он сам приедет. Сам, сам, сам. Он выучил наизусть номер поезда, вагона, места. Всё сделает сам. А она встретит его на вокзале. Она встретит его на вокзале?
Нет, он сел в нужный поезд. Вышел из нужного вагона, катя чемоданчик, который она купила ему год назад. Она боялась, что он забудет его, как уже забыл где-то несколько сумок, зонтов, курток. Нет, чемоданчик был с ним. Он сошел с поезда и несколько секунд смотрел на нее. У нее зачесалось сердце. Не заболело, а именно… «Привет», – сказала она по-русски. Он осторожно улыбнулся. «Здравствуй… те».
Потом, кажется, вспомнил ее. Спросил, как ее сердце. Обратил внимание на новую оправу. Сказал, что идет. Она улыбнулась, потом зачем-то разозлилась, сняла очки и сунула в сумку.
Они шли через площадь. Отнять у него чемодан не получилось: обмотал запястье веревкой. Другим концом обмотал ручку чемодана. Да, чтобы не забыть.
Она слушала, как тарахтит его чемодан по брусчатке.
«Давай по чашечке кофе». – Он остановился у привокзальной кафешки.
Она хотела напомнить, что ей нельзя кофе. Ей запретили даже шоколад. Да и кофе здесь не такой уж, вокзал, проходное место… Может, потерпишь до дома?
Она сказала это глазами, но он смотрел куда-то вверх, на белую вокзальную башню. Он не услышал ее взгляда. Что он нашел в этой башне?
Зашли, он взял кофе, она – кажется, колу. Чокнулись бумажными стаканчиками.
Он сидел напротив и внимательно смотрел на нее. Она допила, отодвинула стаканчик и улыбнулась. Он тоже отодвинул свой, хотя сделал всего пару глотков.
Она взяла его руку и отмотала веревку, стягивавшую запястье. Он молчал. Потом начал читать молитву, русскую молитву после еды. Подождала, когда он закончит шевелить губами, и стала отвязывать веревку от ручки чемодана. Кисть немного затекла от веревки.
Он захотел пройти другой дорогой, вдоль реки.
Чтобы выйти к Гере, нужно было снова пересечь площадь. Она катила чемодан; он шел рядом, отбрасывая короткую тень. Снова смотрел на башню, на площадь. «Нет, это будет не здесь. Это будет на Домплац». Что? Она не стала спрашивать.
Они вошли под мост.
Остановился трамвай, выходили люди. Сожженный снова забыл о ней, глядел на трамвай. Она знала, что он любит трамваи; сам когда-то признался.
Под мостом шум колесиков чемодана стал слышнее. Он смотрел в сторону отъезжающего трамвая. Ей захотелось сказать, чтобы он смотрел под ноги.
– Под ноги смотри.
Они вышли из-под моста.
– Сколько у вас тут деревьев, – сказал Сожженный.
– Столько же, сколько и у вас.
Она имела в виду, что он, наверное, забыл, что тоже здесь живет. Что это и его город, и его деревья, его трамваи.
Не сказала. По технической причине. Потому что он обнял ее и… в общем, вывел на несколько секунд ее губы, лоб, щеки из обычного функционального режима.
– Не здесь… – сказала, освобождаясь.
Они шли молча. Внизу шелестела Гера. Мимо проезжали велосипедисты, мужчины и женщины. А он говорил о деревьях. О том, сколько их сейчас везде вырубают.
17
– Везде? – переспросила она.
Да, везде, в городах, за пределами Европы.
Ей снова захотелось уточнить – про Штаты, Канаду… Но чемодан зацепился за что-то, повалился на бок; отвлеклась, приводя его в равновесие… Он продолжал говорить. А Гера продолжала тихо шуметь.
– Деревья в городе, – говорил он, – черта нового европейского мира. Наступившего после заката Средневековья. Еще на европейских городских видах семнадцатого века деревьев нет.
Управившись с чемоданом, она чуть отстала.
– Давай теперь я. – Он повернулся к ней.
Взялся за ручку чемодана. Она шла рядом, смотрела на его руки, его голову.
Он говорил (делаем громче). Дерево в феодальном мире – это объект уничтожения и наслаждения. Он выделил эти слова голосом.
Уничтожения – в качестве лесов, препятствующих земледелию, затрудняющих путешествия. Леса, резервуары опасности и страха. И строительный материал для городов.
– А наслаждения? – спросила она.
Как объект наслаждения – в виде садов и парков для аристократии. Нет, не только потому, что деревья давали тень. Аристократия была свободна от чисто утилитарного отношения к ним. Для крестьянина и небогатого горожанина дерево было материалом. Да, прежде всего материалом. Строительным или для изготовления домашней утвари. Аристократия
