Катехон - Сухбат Афлатуни
Дернув головой, она застонала. Боль оглушила ее. Нет. Это же игра… Сжав пальцами простыню, она стала тужиться. Еще, еще…
…Родившись, он заплакал. Он плакал тихим хриплым плачем. А она гладила его короткие мокрые волосы.
Инфантилизм, конечно. Ин-фан… одеяло валялось на полу… ти-лизм.
Она и теперь, вспоминая, плачет. Достает из рюкзака салфетки, сморкается и ищет урну, куда бы это выбросить.
19
У Анны же не было детей… И сказал ей Елкана, муж ее: Анна! что ты плачешь, и почему не ешь, и отчего скорбит сердце твое? не лучше ли я для тебя десяти сыновей?
Он был лучше десяти сыновей. Лучше сорока тысяч братьев. Лучше.
Чем? Вначале он ей даже не понравился. Показался похожим на кавказца. Нет, она не против кавказцев, она вообще не против кого. Но Кавказ – еще не повод, чтобы на тебя так смотрели. Таким раздевающим взглядом… Если бы только – одежду… Этот взгляд снимал с нее всё. Кожу, подкожную ткань, сухожилия… Оставалась одна голая и беспомощная душа. Потом она привыкла к этому взгляду. Он даже стал ей нравиться.
А дерево-катехон – это бук.
Она вспомнила… Она вообще всё помнит. Если один из двух теряет память, то другой… «Мы как две половинки мозга», – сказал он однажды. «Почему – не сердца?» – «Не знаю». И у нее заболело сердце. Наверное, та половинка, которой был он. Да, конечно, не половинка, а камера. У сердца четыре камеры, она помнит. Но заболела – половинка.
Они гуляли недалеко от Бухенвальда. Машину оставили внизу, просто гуляли. Собирались потом в сам концлагерь.
– Давай лучше здесь походим. – Он стоял на солнце возле большого дерева. – Здесь страшнее.
Лицо его стало серым, солнце исчезло. Она не стала спрашивать, почему страшнее. Страшнее так страшнее, окей. И деревья стали сероватыми. Как в фильмах, когда с цветной пленки вдруг переходят на черно-белую. Она кивнула, и они стали двигаться вдоль деревьев.
Она уже была в Бухенвальде, их с классом возили. Обычный концлагерь. Запомнился дождь, хлынувший в конце экскурсии. Хорошо, что у всех были зонтики и автобус стоял рядом. Хотя ее дождями не напугаешь, не такие ливни в Батуми видала.
А в тот день, в который они гуляли и разговаривали возле деревьев, погода была сухая. Солнце то уходило, то снова появлялось, спокойное солнце.
Гуляя, он сообщил, что дерево-катехон – это бук.
Почему не дуб?
– Дуб тоже.
Потом стал что-то говорить о Лютере, она не слушала.
Она могла себе иногда позволить не слушать. Ставить на лицо заставку «я слушаю». Чуть склоненная голова, взгляд на собеседника. Да, вот так. В глазах что-то осмысленное. Сама уходишь в себя, в свои уютные мысли. Например, куда они поедут после этой прогулки. Куда? Они поедут в кафе. Им ведь захочется пообедать, уже хочется. И немного белого вина…
– Ты не слушаешь.
– Почему? – Она быстро вернулась в тему. – Да, было бы интересно, если бы Лютер встретился с Фаустом.
Этому она еще в батумской школе научилась: не слушая, слышать. «Петрова, что я сейчас объясняла?» Она была тогда Петровой.
Сожженный мотнул головой:
– Я совсем не об этом говорил.
Несколько минут они шли в тишине, подкрашенной звуком их шагов.
– Хорошо. – Она облизала губы. – Ты говорил не об этом. Я задумалась. Я думала о… – Нет, она не скажет про обед. – …Думала о том, почему дерево-катехон – это бук.
Подул ветер, зашумели листья, она пожалела, что оставила куртку в машине.
– Не знаю, – сказал он. – Дуб, конечно, тоже страшный долгожитель. Но и бук… Бук может жить четыреста лет. Здесь мог бы стоять бук, помнивший Лютера.
– Лютер – это уже пятьсот лет.
– Вот теперь ты меня слушаешь.
Она вопросительно подняла брови.
– Когда ты меня слушаешь, – он снова улыбнулся, – ты всегда споришь.
– Не всегда!
Они поглядели друг на друга и рассмеялись. Солнце снова исчезло.
Экфрасис № 3
Предположим, они уже ушли. И буки стоят, не тронутые ничьим взглядом. Останавливая время своими серыми, с синим отливом стволами. Своими тяжелыми кронами и тяжелыми листьями. Как и положено дереву-катехону.
Предположим, их здесь и не было.
Кого – «их»? Это не имеет значения. Пространство наполнено стволами; человеческие тела в нем не просматриваются. Только сердцебиение как фон. Качественная запись сердцебиения.
Тук. Тук. Если хотите, сердцебиение можно убрать. Да, вот так… Пусть в этом пространстве не будет ничего, что напоминает о человеке и его звуках.
Да, стволы напоминают человеческие тела. Тонкие голые тела в сумерках. Буки растут плотно, крона их густа, верхние ветви затеняют нижние. Нижние, оставшись без солнца, отмирают. Буковое дерево в лесу почти до самого верха лишено ветвей. И ствол становится похож на человеческое тело, серое и прямое.
Предположим, эта буковая роща была не здесь, под Бухенвальдом.
Скорее, под Веной, где тогда находился господин художник. И время было другим.
1902 год.
Но что такое время для дерева-катехона?
Стволы вырастали из земли, как длинные призраки, и неподвижно уходили в золотистую даль.
Слишком изысканная фраза, отражающая сумрачную изысканность картины. Вариант: сумрачную изысканность эпохи.
Подойдя поближе, можно увидеть множество мелких нервных мазков с преобладанием охры.
Цвет облетевшей листвы, цвет вечера, цвет мрачного золота, которым был так богат этот художник.
Путешествуя незадолго до этого по Италии, он был восхищен золотым фоном византийских мозаик. Он стоял, задрав бороду, и мял в руках панаму.
Вернувшись, он наполнит золотом свои картины.
Он и прежде любил золотистый цвет, что естественно для сына ювелира. Его огромная «Философия», написанная для Венского университета, тоже была в золотистых тонах. Корчащиеся обнаженные тела на фоне какой-то мутной Астарты (картина погибла). Но после византийских мозаик художник сделает золотой фон своим…
Сожженный замолчал.
Они стояли возле картины, склеившись спинами, как сиамские близнецы.
– У него начался период, который потом назовут «золотым». Почти всё писал на золотом фоне. Как иконы. Только не со Спасителем, Богородицей и святыми. – Голос его стал тише, совсем беззвучным. – Изображал на этом фоне томных, изысканных женщин, иногда мужчин. Он увлекся учением Фрейда, им все тогда увлекались. Стал иконописцем психоанализа.
– Но здесь же фон не золотой, – возразила она.
– Да, природу он писал не на фольге и не на меди. Но это… золото присутствует и здесь.
– Какое? – Она не расслышала слово, которое он произнес перед «золотом».
Он не ответил.
Судя по его взгляду, он снова был там. Среди голых вечерних стволов. Прогуливал там свои мысли, напитывал их лесным влажным воздухом.
Густав Климт. «Буковая роща». Холст, масло.
20
Родители (его отец) были
