Катехон - Сухбат Афлатуни
Он подрабатывал экскурсиями по Ташкенту, она ткала свою пряжу. Ничего, конечно, она не ткала. Днем валялась, думала о книге, которую напишет, и открывала ноутбук. Глядела в экран, снова закрывала, ложилась лицом вниз, думала. Иногда вставала и ставила на огонь вермишель. Они питались вермишелью.
– Опять червей разводишь? – говорил он, возвратившись с экскурсий и снимая куртку. Она сливала кипяток в раковину и натирала в вермишель сыр. Иногда еще томат, на терке. Так и не смогла привыкнуть к идиотскому слову «помидор».
Эта квартира… Квартира невзлюбила их. То кран ломался и приходилось судорожно искать сантехника. То вещи терялись. Квартира их глотала, потом выплевывала в неожиданных местах.
В тот день он пришел раньше, какая-то экскурсия сорвалась, он был злым и хотел любви. Она для приличия поотмахивалась… Даже слегка толкнула его в плечо. Отошла в другой конец комнаты. Он оказался рядом… А вермишель осталась на огне.
Ну да, забыла. С вами не случалось? Ничего не оставляли, не забывали? Не выбегали потом на кухню, судорожно выключая газ, хватая черную от копоти кастрюлю, обжигаясь, швыряя ее в раковину. Не было, совсем?
Она, конечно, могла почувствовать запах горелого раньше. Не почувствовала. Чувствовала только его, Сожженного. Они лежали под одеялом, вне света и звука. В раскаленной темноте. Он-темнота и она-темнота.
Потом он будет утверждать, что это произошло, когда она его «рожала». Когда он возникал, выходил из ее утробы (всё, всё поставить в жирные кавычки); а ее голова моталась по подушке. Вспыхнула занавеска, и дым ворвался в комнату.
Так вот – ее хорошо слышно? – это было не так.
Он вообще ничего точно не помнил. Да, что «вермишель» в переводе с итальянского означало «червячки», это помнил. Помнил огромное количество ненужного, из книг, разговоров, фильмов, снов. А то, что происходило у него на глазах, на ушах, на носу (да, она знает, что так по-русски не говорят), этого не помнил.
Он резко скинул одеяло: «Пожар!» – и вылетел, стуча голыми пятками, на кухню.
Счастье еще на какую-то секунду застыло на ее лице. Потом она тоже вскочила, закружилась по комнате, схватила зачем-то платье.
На кухне стоял дым, в дыму носился голый Сожженный. Пытался затоптать горящую занавеску, успел сорвать ее и швырнуть на пол. Она бросилась к раковине. «Нет воды! Отключили!» – он стал сшибать горевшие пакеты с подвесной полки. По полу волной рассыпался рис… Она схватила чайник, обожглась, в чайнике тоже было на донышке, она вытряхнула это на занавеску. Сожженный возник с бутылью святой воды, которую они накануне набрали в церкви, и, выкрикивая молитву, стал заливать… Когда занавеска погасла, распахнул окно. Она хотела крикнуть, чтобы он отошел от окна или оделся, первый этаж, но вместо этого закашлялась и разревелась.
– А что это у вас горит? – закричали со двора.
– Вермишель подгорела! – сообщил в окно Сожженный.
Обмотался полотенцем и сел на табуретку.
Тут в кране свистнуло, застучала струя воды. Сожженный, морщась, подошел к раковине, намочил волосы.
– Что будем делать? – спросила она, наревевшись.
– Пить валокордин.
Заковылял к полке с лекарствами.
– Сильно? – Она посмотрела на его пятки.
Смотрела, как он роется в лекарствах, звякает, шуршит… Подошла к нему:
– Лучше ноги скорее смажь…
Он нашел этот валокордин, начал капать, уронил, поднял, снова тряс над чашкой… Дым понемногу уходил.
– Себе тоже накапай, – взяла чашку с едким мятным запахом. Хотя нет, никакого запаха она не чувствовала, в носу, в груди – везде сидел дым.
– У меня железное сердце, – помотал головой. Но послушно накапал – в свою черную кружку со скорпионом.
Чокнулись.
– Может, что-нибудь покрепче? – спросила она, глотнув.
В холодильнике нашлась старая бутылка водки.
– Интересно, а что будет, если водку смешать с валокордином?
– Может, потом?
– Наливай.
Он аккуратно налил. Она осматривала кухню. Черный след на потолке, обгоревшие обои.
– Чем закусывать будем? – поглядела в чашку.
– Можно занюхать… – кивнул на обгоревшую занавеску.
Так и не выпили. Она снова расплакалась, сухо, почти без слез; он целовал ее, она отворачивалась.
Потом смазывала его ноги подсолнечным маслом.
– Надо было елея еще вчера в церкви взять, – говорил он, глядя в потолок.
– Удобнее ногу держи… Да, вот так.
Поцеловала его в ступню и встала.
– Гут, – сказала зачем-то по-немецки. – Я рожу тебе одного ребенка. Только одного. И ты от меня отстанешь, хорошо?
21
На какую-то секунду… на какую-то долю секунды у него на лице проскочило… Да, выражение страха. Почти ледяного ужаса. Так ей показалось, так она запомнила. А память у нее стальная, нержавеющая, все знают.
Проскочило и погасло. Дальше, конечно, были крики радости, прыгание на одной ноге и всякие глупости. Примчался с пачкой презервативов и сжег их. «Оставь, – смеялась она, – тебе одного пожара не хватило? Оставь, потом пригодятся…»
Еще и горелой резиной подышали. «Гнусное изобретение западной цивилизации», – говорил с довольным видом. «Не такое уж гнусное…» (ее голос).
– А это что у вас там сейчас подгорело? – снова кричали со двора. – Совести нет!
Сожженный выглядывал в окно и смеялся. И она выглядывала и смеялась.
Потом они ползали по кухне, вытирая пол, плиту, стены. Стены почти не оттирались, потолок так и остался черным. Линолеум был прожжен.
Следующую неделю они делали ремонт. Мазали стены краской, скоблили потолок. Сожженный ставил на стол табуретку, повязывал голову косынкой и превращался в пирата, только серьги не хватало. А она стояла внизу и держала его за запачканные краской ноги.
Стол шатался.
– Не упаду, – говорил он сверху, – почитай лучше Псалтырь…
Она послушно шла за Псалтырью. Тогда он еще хотел восстанавливаться в семинарии, на заочное.
– Блажен муж, иже не иде́…
– Не и́де… – поправлял он сверху.
Следы вермишелевого пожара кое-как устранили.
Долго выбирали новые занавески вместо погибших. Она выбирала; он, «блажен муж», сопел рядом. Отмыли и нарядили кухню, как невесту. И заскучали. Он – по своему Самарканду, она – по чему угодно, хоть по Самарканду, хоть по… Главное, куда-нибудь ехать, глотая ветер, пыль, пространство; в Ташкенте она закисала. У нее снова чуть не сгорела вермишель, у него усилились головные боли.
Но главное… нет, для нее это, конечно, не было главное; она, можно сказать, даже радовалась этому… не прямо радовалась, но была этим фактом довольна. У нее не получалось забеременеть.
Нанесла визит в пыточно-гинекологический кабинет. Врачиха с усиками осмотрела и ощупала ее и осталась довольна. Сожженный тоже сходил, по своей части; вернулся, хмыкая. Она сдала анализы. Он сдал анализы.
Нет, никаких отклонений, всё в пределах нормы (при слове «норма»
