Катехон - Сухбат Афлатуни
4
Вернемся к саду.
Когда он сказал ей о саде-катехоне, она улыбнулась. Нет, губы остались как были: тонкими и серьезными. Но что-то внутри нее улыбнулось. Чуть выше живота, вот здесь.
– Там будет магнолия? – спросила она.
Он уже успел натянуть штаны и надеть задом наперед майку. А она осталась под одеялом; шел дождь, было холодно. Одеяло было ее домом, ее мягким домом.
Он молчал. Она знала, он думал о магнолии. Она чувствовала его мысли кожей, губами. Своим неправильным сердцем. Когда он думал рядом, оно шумело сильнее.
Катехон магнолия – или нет. Здесь нужен вопросительный знак. Он не любил вопросительные знаки. Любая мысль – вопрос. Так он говорил, кладя ей ладонь на спину.
Магнолия была деревом ее детства.
Магнолия, эвкалипт, пальмы, лиственницы – всё это окружало и дружило с ней. Всё это ей пахло. Магнолия была в этом хоре главной, королевой, начальницей. Она цвела. Она облетала бронзовыми листьями. Ствол покрывал шелковистый мох.
Он поднялся, качнув диван, и пошел к книжным полкам. Ей хотелось сказать, чтобы он включил свет (было темно, дождь). Чтобы надел правильно майку.
Он рылся в книгах.
Она слышала звуки книг, его дыхание, его мысли. Смотрела на его неправильное тело. На его голову. На непослушные волосы, надо будет причесать, вначале смочив, иначе бесполезно. Иногда ей казалось, что это не волосы, а языки пламени. Черного вьющегося пламени. Что волосы повторяют очертания его диких мыслей.
Она вспомнила, как впервые увидела его таким. Худым, голым. Из одних росчерков и острых углов. Они ехали из Хивы в Нукус в первые недели их знакомства. Он вел машину, она сидела рядом, засыпала, он что-то говорил ей о времени, о хронотоках. Она устала от пустыни, от его голоса, от этой жаркой дороги, когда уже это кончится… На лице блестели капли пота. Или нет: он включил кондиционер. Но она всё равно устала. Он резко остановил машину.
«Хочу искупаться. Идем», – вышел, захлопнул дверцу.
Она посидела еще немного. Смотрела на него сквозь стекло. Как он подходит к барханам. Как стягивает майку. Полдень.
Она вышла в пустоту. Кипящий воздух облил руки и лицо; захотелось залезть обратно, в маленькое царство кондиционера. Но тот уже не работал, машина молчала.
Она подошла к нему. На красноватом песке валялись джинсы.
«Поплыли?» – спросил.
Снова мелькнуло: связалась с ненормальным.
«Здесь раньше было дно океана Тетис, в меловой период. Не так уж давно».
Песок жег ему пятки, он слегка приплясывал.
«Пойдем в машину», – сказала она.
Он бросился в песок. Замелькал руками; ее окатил порыв ветра.
Она вдруг вспомнила (увидела) море своего детства. Они жили недалеко; всё в Батуми недалеко от него. Она подходила к морю и боялась. Шум гальки от уходящей волны. Гальки шум. И снова.
Он плыл, извиваясь и дергаясь в песке.
Показалось даже, что он приподнялся над песком. Что его приподняло. Она сощурилась. Надо было надеть очки. Нет, показалось. Всё это жара.
Она повернулась и пошла в машину.
Остановилась.
Он всё еще «плыл», поднимая фонтаны песка.
Потом вдруг замер, перевернулся на спину.
Подошла к нему.
Он смотрел на нее снизу и дышал.
«Почему ты не поплыла со мной?»
«Прости, – она присела на корточки, – купальный сезон еще не объявили. Пойдем?»
Он отряхнулся и пошел за ней. Снова она услышала шум волн и треск гальки.
Машина успела раскалиться. Она боялась, что не заведется, что все провода, всё расплавилось… Завелась. Они ехали.
«Надежная техника», – сказал он куда-то вперед. В волосах у него был песок.
Она молчала. Она думала.
«Я хочу, чтобы у нас был ребенок». – Он посмотрел на нее.
И в ресницах – песок.
«Нет, – она придала голосу строгость. – Я не хочу детей».
Строгость и сухость. Помолчав, добавила: «И ты не хочешь».
И повернулась к окну. Пустыня.
…Он закрыл книгу, втиснул ее обратно на полку.
Подошел к ней, присел, постучал в одеяло.
– Впустишь?
Не хотелось. Только-только всё нагрела.
– Вернулся с добычей? – спросила, зевнув.
Не дожидаясь приглашения, залез. Тут же засновали сквозняки. Она отвернулась к стене. Какое-то время лежали молча. Ну и где трофеи?
– В этом саду не будет магнолии.
– Спасибо, – окончательно обиделась она.
– Ну что ты, Шоколадница? Это дерево другого сада: райского.
И правда: что это она обиделась?
– Одно из древнейших деревьев… – Его голос доходил как сквозь подушку. – В меловой период покрывало собой всю Землю… Дерево рая…
И повернулся, задев коленом. У него были ужасные колени. И весь он был ужасно неудобный.
Экфрасис № 1
Цветущий лес.
Чем-то похожий на батумский ботанический сад. Сад ее субтропического детства. Но всё гуще и вкуснее. У глаз тоже есть вкусовые рецепторы.
Огромные сочные листья. Цветы. Что? Она сказала: «Цветы».
Не магнолии, но очень похоже. Не магнолии, но очень.
Где-то в середине… Нет, не так. А вот так: она несется по лесу. Она – белая красавица. Она – это она. Она несется по этому лесу. Звук копыт заглушается листвой и цветами; вздрагивают ветви пальм.
И тут на нее бросается. Откуда? Из засады. Сделал засаду в саду, среди листьев и цветов. Обнимает лапами за шею. Рыжий с черными пятнами – ее, белую. Почему?
В ее черных глазах – удивление. В глазах и передних ногах, вскинутых, как в танце. Как в канкане смерти. (Нет, канкан включать не надо.)
Потому что в этот момент пали первые люди, первый Он и первая Она.
В райский лес деловито вошла смерть.
Растения еще не почувствовали это своим зеленым сердцем. Еще качают и радуются своими листьями и тяжелыми цветами. Но животные уже учатся убивать друг друга. Животные – биологические тени людей. Человек зажег ночной огонь греха, его тень раздвоилась. И в райский лес вошли смерть и охота. И он первый раз бросился на нее. Поэтому удивление в ее глазах – глядящих прямо на зрителя.
…Они сидели перед монитором. Было утро, они сидели рядом и пили выдохшееся пиво, найденное в холодильнике.
– Не согласен, – сказал он. – Посмотри, он, похоже, обнимает ее…
– Обнимает, чтобы убить.
– Любовь всегда рано или поздно убивает… Без этого невозможно возрождение. Посмотри, он ее обнимает, – повторил, подвигая ноутбук.
– Мне так хуже видно.
Видно, вообще-то, было лучше.
– Посмотри, у нее нет выражения боли. Только удивление.
– Он просто не умел рисовать боль.
Он подошел к окну; в комнате было душно.
– А высокая любовь – умирание каждую секунду. – Он смотрел в окно. – Почти каждую секунду. И каждую секунду
