Катехон - Сухбат Афлатуни
Улыбнулся куда-то в себя. В свою темноту. В свою горячую мужскую темноту.
– Кто прильнет к Богу, к тому прильнет Бог. И что ты прежде искал, то ищет ныне тебя, и то, за чем ты раньше охотился, охотится сейчас за тобой.
И замолчал, ожидая, наверное, что она спросит, чьи это слова.
Она не спросила. Хотелось спать.
Ей вдруг стало жалко его. Стоящего у окна, с этой улыбкой. С этой темнотой внутри.
– Это… Гёльдерлин? – назвала первое пришедшее имя.
– Это Майстер Экхарт, из его «Эрфуртских разговоров».
Он снова посмотрел на экран.
Анри Руссо. «Нападение ягуара на лошадь». Холст, масло. 1910 год.
5
Первые годы в Германии она не помнит. Или не любит вспоминать, что почти одно и то же. Она отрицательно машет рукой.
Она училась в хорошей школе. С ней хорошо обращались. Несколько раз ее водили к психологу. Она ничего не помнит. Ее память еще не родилась.
Каждый день она просыпалась в прошлом. Она продолжала мысленно жить в Батуми. Особенно после того, как родители разошлись.
В Батуми они как-то друг друга терпели и даже любили. У каждого была своя… забыла слово. Типа «вентиляция». Да, отдушина. Своя отдушина.
У матери – работа, очереди, романы. Она сама как-то сказала: «Там мужики еще романтики, а здесь – одни бухгалтера». У отца были корабли. Он остро чувствовал воду, любил и уважал море. А здесь родителей засунули в общежитие и невозможность спрятаться друг от друга. Без огромного балкона, оплетенного виноградом, куда всегда можно было сбежать, потянуться и закурить… В общежитии курить было ферботен. Ферботен, ферштеен зи? Одно из первых слов, которое родителям пришлось выучить.
А еще дети. Здесь их нельзя было услать к бабе Марте. Их нельзя было услать никуда. Роберт быстро учил немецкий и делал друзей. Анна учила немецкий плохо. Отвечала невпопад, думая о чем-то, к артиклям и спряжениям не относящемся.
А еще… удобно или нет об этом сказать? Мы убираем ее изображение и скажем. Еще – от нее неприятно пахло. Ночное недержание, и не только ночное. Едва она засыпала, как просыпался ее дурацкий мочевой пузырь. Она ненавидела его. Она ненавидела то место, из которого это происходило. Она ненавидела себя, когда просыпалась в мокрых и холодных простынях.
«Да когда ж это кончится! – стонала мать. – Ты же уже взрослая, ты же…»
Прежде, в Батуми, это тоже иногда случалось. Но редко, очень редко. А здесь… Пододеяльники, простыни, всё с яростью сдиралось, брезгливо комкалось и швырялось в машинку. Роберт хихикал и получал подзатыльник. Отец брал зонт и шел курить на улицу. На улице это было не ферботен, и он курил там всё чаще и дольше.
Вскоре отец взял зонт, какие-то вещи и просто ушел. Насовсем. Всё время думал о море, его тянуло на север, в Бремен или Гамбург. Планировал найти там работу. Мать попыталась устроить ему прощальную сцену, но соседи вызвали полицию. Пришлось проклинать его вполголоса.
Их возили на какие-то экскурсии, показывали Германию. Посмотрите направо, посмотрите налево. Она ничего не понимала. Ей просто нравилось, что пространство начинало течь и двигаться, как море. До самого́ моря, шумевшего где-то на севере, их так и не довезли. Туда, где были Бремен и Гамбург, которые мать прокляла вместе с отцом.
Она боялась заснуть в автобусе. Она вообще боялась засыпать. И боялась пить. И постоянно хотела спать и пить. Мать запрещала ей прикасаться к воде вечером. «Утром напьешься… Поставь чашку на место! Слышишь?» Она молча ставила.
Вернулся отец. Нет, временно. Что-то у него там не выходило, на севере, у са́мого синего моря. К тому же развестись репатриантам оказалось не так просто. Здесь всё оказывалось не так просто. Отец занял ее пропахшую мочой кровать, а ей стали стелить на полу. Почему не наоборот, она не помнит. Ее память еще не проснулась.
Кто-то уговорил мать показать ее психологу. Психолог был бесплатным, из волонтеров, и говорил по-русски. Точнее, «говорила»: седоватая женщина в очках, похожая на сову. На ее вопросы Анна молчала, потом твердо сказала, что ненавидит своего отца, немецкий язык и свою фрау Фрау.
«Кого?» – переспросила сова.
Анна объяснила. Покраснела и объяснила.
«А почему ты ее так называешь?»
Анна молчала. Она сама не знала почему.
«Очень сложный случай», – сообщила сова матери.
Мать рассеянно кивала. Мать пыталась наладить свою личную жизнь. На местных немецких мужчин надежда была слабой: не хватало языка, молодости, гардероба. Не хватало свободной, без детей и недоушедшего мужа, квартиры.
Всё это было сном, который снился ей, Анне.
Она спала.
Ночью она ворочалась, боясь уснуть. А днем двигалась и думала, как во сне. Отвечала невпопад. Забывала вернуть сдачу из магазина. Забывала почистить зубы.
Зато мокрые простыни почти прекратились.
Потом была школа. Была их первая съемная квартира в Эрфурте. Был грузинский еврей Дато, заходивший попить чая и постепенно ставший ее отчимом. Была вторая съемная квартира, где у нее появилась отдельная комната. Снова спать ночью она так и не научилась. Лежала с открытыми глазами в темноте, включала свет, читала, зевала, выключала, снова включала. Так проходила ночь.
Так проходила жизнь; среднего рода, das Leben. Днем она спала с открытыми глазами, отсиживала уроки, разносила газеты (первый ее короткий приработок), мыла полы в книжном магазине (второй, более долгий). А ночью – жила. Выучила немецкий. Остался легкий, как едва заметный шрам, русский акцент. Научилась ездить на велосипеде. Упала, поревела, разрисовала себя зеленкой и научилась. Она унаследовала не только мягкое тело отца, но и его мягкое упрямство.
Окончила школу и задумалась.
«Как живой человек ты тут никому не интересна, – говорил ей Дато за чаем. – Стань роботом».
В общем, он неплохо к ней относился, отчим. Германию он не любил и шумно скучал по Грузии. Брал аккордеон, пел грузинские и прочие песни. Мать морщилась, иногда подпевала. «На сосне сидит сова – чешет правая нога!»
Ночью Анна думала над его словами. О роботах. Ночью она становилась умнее, собраннее. Даже красивее. Хотя красивой ее никто не считал и она сама себя не считала. У нее была мужиковатая внешность отца: круглое лицо, короткие руки и ноги. Ночь что-то дорисовывала в ней. Где-то добавляла света, что-то, наоборот, укрывала тенью. Делала глубже глаза. Учащала дыхание.
Она стала человеком ночи. А днем была роботом.
6
Еще она любила кофе. О, кофе… Кофе примиряло. Простите: примирял. Мужского рода, мальчик, мужчина.
Она втянулась в него еще школьницей. Пила его… нет, не утром. Утром бесполезно.
