Катехон - Сухбат Афлатуни
Господин Фархад, он же Сожженный Брат, Томас Земан, Иван Ильин… А какая у него была настоящая фамилия? Это неважно. Как и годы жизни. Он был потомком Фульского короля, а потомки Фульского короля не имеют фамилий и даже имен – что бы ни писали им в королевских грамотах, бархатных книгах, паспортах и прочей бумажной, а теперь уже и электронной шелухе. Судить о высоте и достоинствах фигуры сложно, поскольку господин Фархад изображен спящим с натянутым на голову одеялом. Можно лишь полюбоваться складками материи и искусно выполненной рукой, вылезшей наружу. Любоваться, правда, придется недолго: левый край одеяла, покраснев, загорается, и вскоре вся фигура исчезает в огне.
130
Он открыл глаза на краю кровати; странно, что не упал. Рука свешивалась и почти касалась пола.
Он быстро сел, окно было завешено. Посмотрел на свои опухшие ноги, на живот – обычный утренний приступ отвращения к себе. Когда-то таким не был, что поделать, инквизиция… Он сделал несколько осторожных шагов к окну, расшторил и прищурился. Над тюремным двором висело солнце.
На столике стоит веселая пластиковая бутылка с водой, в ней тоже солнце. Он отвинчивает, несколько глотков. Надо почистить зубы, как учит святой Мойдодырий… Смотрит на часы. Надо же, чуть не проспал.
На стуле лежит пакет с какой-то одеждой. Для чего-то прижимает его к груди.
Из пакета падает желтоватое санбенито.
Поднимает, прикладывает к себе. Да, всё правильно: диагональный крест сзади, огненные языки спереди. А где же остроконечный колпак? Потом, наверное, выдадут.
Дойти до зеркала он не успевает: звонит телефон.
Он осторожно подносит этот звук к лицу.
«Господин Земан? Добрый морген. Готовы?.. Двадцать минут? Хорошо… Публика уже собирается».
Он вошел в ванную и включил воду. Чистить зубы сразу не стал, глядел, как вода вытекает из крана, теплая и прозрачная.
131
Они вели его по длинному светлому коридору.
На нагрудных карманах у них были вышиты две буквы: SO.
Sanctum Officium, догадался он.
Inquisitio Haereticae Pravitatis Sanctum Officium.
«Святой отдел по расследованию еретических отклонений».
Он вздохнул и потер ладони:
– Куда мы идем?
– К парикмахеру.
В комнате, куда его завели, его усадили на маленький, почти детский стул; блеснули ножницы. На пол сыпались волосы. Запахло пеной, его начали брить.
– Зачем? – спросил он.
– Чтобы не мешали.
Он понимающе улыбнулся. Дрогнули скуловые мышцы, мимические мышцы, мышцы рта. Он не был уверен, что результат этих мышечно-лицевых усилий напоминает улыбку. Тем более понимающую.
Бритье закончилось, он приподнялся и потрогал голову. Голова была чужой и гладкой. Старые швы были на месте. Парень, бривший его, стоял к нему спиной и мыл руки.
– Сейчас вам сделают первый укол.
Сожженный уточнил взглядом, куда будут делать. Понятно. Начал стягивать спортивные штаны (санбенито до бритья с него сняли, оно желтело на стуле). Глядя в блестящую раковину, стал ожидать боли. За спиной зашуршали, вскрывая ампулу.
132
Он стоял на площади.
Ветер холодил лицо, поднимал и опускал края санбенито. Непривычно зябко было обритой голове. Колпак, выданный перед самой площадью, не согревал. Хотя… Хотя скоро станет тепло и голове, и рукам, и всему. Очень, очень тепло.
«Бин, бин, бин», – били колокола.
Он стоял у столба, спиной к двум соборам. Это было ради туристов; на следующий день социальные сети будут забиты его снимками (en face) на фоне сразу двух достопримечательностей.
Внизу стояли люди.
По изначальному замыслу должен был играть оркестр, мелодию из «Дня сурка». Но кто-то в трибунале возразил, что во времена сожжения еретиков оркестры не играли. Да и на санбенито с колпаком согласились тоже не без кислых гримас. Это было одеяние сжигаемых в Испании и Италии, в «карнавальной части Европы». В Германии сжигали голыми или в обычной одежде. Были предъявлены рисунки и свидетельства.
Сторонникам исторического правдоподобия пришлось отступить. В конце концов, это сожжение имело общеевросоюзный смысл. А Евросоюз давно превратился в скучноватую карнавальную структуру; не исключено, что у высших чиновников под подушкой лежит томик Бахтина. Разумеется, адаптированного для их компактных сине-желтых мозгов.
Колпак с пляшущими чертями пришлось закрепить резинкой, продетой под подбородком: иначе могло сорвать ветром. Схожие ощущения Сожженный испытывал на детсадовской елке, когда его нарядили Петрушкой. Тогда заставляли еще петь и плясать. Хорошо, что сейчас это не нужно.
Неподалеку от парчового стола, за которым сидел Великий Инквизитор, торчали шесты с тремя флагами. Синий с желтыми звездами; рядом похлопывал черно-красно-желтый. И белое колесо на красном фоне, символ города. Все три флага развевались по-разному, или это ему казалось.
Пониже стола, за которым сутулился Инквизитор, еще один стол, поменьше. Там сидели какие-то люди, несколько мужчин и женщин, и поблескивали бутылки с водой. Сидевшие были в строгих костюмах и негромко переговаривались; она из женщин слегка улыбнулась.
Толпа зашевелилась, к столу прошел еще один мужчина, невысокий, темноволосый, в шевелящемся от ветра пиджаке. Представитель узбекского посольства, догадался Сожженный, чуть сощурившись. Или консульства. Перед тем как сесть, поглядел на Сожженного. Кивнув, приложил правую ладонь к груди.
Сожженный тоже машинально кивнул (руки уже были связаны).
Интересно, о чем этот, из посольства-консульства, думает? Вероятно, ни о чем. Просто поприветствовал земляка, рефлекторная вежливость. Яхшимисиз, калайсиз…[22] Уже улыбается какой-то женщине за столом (не той, что поправляла волосы, другой) и подливает ей воду.
Всё-таки он соскучился по ним. По лицам, движениям, запаху этих людей – родившихся и выросших под тем же раскаленным и пыльным солнцем, что и он. Сожженный еще раз поглядел на земляка (тот всё подливал воду, смеясь и кивая) – и тут же перестал о нем думать.
Ему вкололи снотворное, но сон всё не наступал. Стали зачитывать приговор; Сожженный вглядывался в толпу. Разглядел Турка и Славянина под зонтом – да, начало моросить, защелкали зонты. Он хотел улыбнуться им, но лицо уже не слушалось его.
Где-то внутри, под темным куполом черепа, хрипловатый женский голос читал молитву. Ему хотелось ухватиться за эту молитву, за этот голос, сосредоточиться на нем. Мысль всё время соскальзывала. Его мысли перестали принадлежать ему, перестали цепляться друг за друга. Только глаза еще подчинялись. И он, моргая, вглядывался в лица, особенно женские. Он искал… Кого? Чтение приговора закончилось.
Он уже не моргал, веки стали сухими и твердыми. Окоченели щеки; губы, дёсны – всё стало деревянным. Из бело-красной машины Deutsches Rotes Kreuz[23] бежал врач под зонтом с еще одной инъекцией. Сожженный глядел
