Катехон - Сухбат Афлатуни
Первый и последний. Он носил белую рубашку и черные брюки.
Был вечер его дежурства в алтаре, в приделе. Шла всенощная.
Он отчего-то запоздал; прибежал, уже читались часы.
Он быстро сложил стихарь и поискал глазами кого-то из батюшек. На исповеди, наверное. Да, на исповеди.
Голова была тяжелой, по шее и между лопаток бежал ручеек.
Он неловко вышел из алтаря.
Батюшка стоял возле Скоропослушницы, облокотясь на аналой: тоже страдал от духоты. Обычно служба шла в главном храме, но в тот вечер отчего-то была здесь, в Пантелеимоновом приделе. В главном шел ремонт; слышались запахи краски, цемента.
Батюшка отвлекся от исповеди, тоже поглядел как-то сквозь него, но стихарь благословил. «Окно пусть откроют». Странно, он забыл, как звали того батюшку. И как звали седого иподиакона, приходившего всегда за час до службы и готовившего всё. Даже свое имя, то имя, которое было на нем, он помнил как-то неточно.
Получив благословение, ткнулся губами в шершавый матерчатый крест на стихаре. И пошел в алтарь. За спиной снова зашептались, припоминая грехи.
Полез головою в стихарь, попал ею в рукав. Со второй попытки облачился, застегнул пуговку, привел в порядок воротник. Слава Богу.
Окно открыли, воздуха не прибавилось. Началась служба. Он обтерся платком. Голова не то чтобы болела, но была как чужая, снятая с чьей-то близкой по размеру шеи. Вспомнил про опыты по пересадке головы у собак – недавно читал.
«Придите, поклонимся…» (хор).
Воздуха как будто больше стало. Но голова была не его.
«Что бледный?» – спросил диакон, проходя мимо.
Он дернул плечом и улыбнулся.
Первый выход. Почему-то боялся упасть и сжимал свечу.
Выход прошел нормально. Слава Богу.
Нужно было раздуть угли. Сняв кадило, вышел во дворик.
Из соседнего кирпичного здания, как всегда, тянуло сладковатой вонью. Судмедэкспертиза. По-простому – морг.
Перевели его сюда не так давно. Раньше был у Братских могил, на Саламатина. Местные жители всё писали, жалуясь на запах, и дописались: перенесли сюда, вплотную к собору. Не из атеизма (был конец восьмидесятых), просто куда-то надо было девать это хозяйство с бывшими людьми и их запахом. Тут уже епархия принялась писать и жаловаться. Но морг оставался. А потом распался Союз, и до жалоб на неприятный запах вообще никому не стало дела…
Он втянул в себя воздух смерти, раздул кадило и побежал в алтарь. Хотел побежать, но ноги не ускорялись. И пальцы, пока держал кадило, занемели.
«Что как сонная муха?»
Он снова дернул плечом. Сказать, что устал? Все устали. Что голова болит? Так не болит ведь. Хуже, чем болит.
Подал дьякону кадило, перекрестились.
«Пойдешь отдохнешь, может?» – спросил дьякон, выходя из алтаря.
Хор пропел: «Господи, помилуй!» Стоят, нотами обмахиваются.
В открытом окне блеснуло. Потом прогрохотало. «Гром – морг», – подумал он. Морг – гром.
Почувствовал, что теряет себя. Не только голова, но всё тело становилось чужим. Начал молиться, слова разлетались, как прозрачные бусы.
Готовились к выходу на литию.
«Сейчас», – быстро сказал он. Чужие ноги, на которых он стоял, подогнулись, и он полетел в длинную темноту, вместе с бусами и паутинами молний.
Потом был свет.
И еще свет.
«Святой воды!» – сказал голос над ним.
По лицу потекло. Он открыл глаза. Батюшка, зависнув над ним бородой, кропил его. Кто-то расстегнул ему стихарь и верх рубашки. Глаза снова закрылись. «Во двор несите», – приказал в темноте тот же голос. Вдалеке пел хор.
Его вынесли под первые капли. Он тяжело встал, поблагодарил; собрался снова в алтарь. «Посиди, сами дослужим», – ответили ему. Он снова поблагодарил. Ему помогли снять стихарь.
Пространство снова сходилось со временем. Он сел на мокрую скамейку, шел дождь, он не чувствовал его. Стал подпевать хору, звучавшему изнутри, чтобы как-то справиться с радостью, разрывавшей его.
107
Заседания суда шли каждый день; из Брюсселя прибыл Инквизитор.
Он ждал, что ему назначат адвоката.
Наступила осень; кормили неплохо, с ним были вежливы и терпеливы. Иногда он думал, что это тюремная больница, но не был уверен.
Его окно наполняли двое: осень и небо. Осень была представлена деревьями, тронутыми желтизной. Небо было обычным. Шли дни полнолуния, он глядел на луну и вспоминал, как беседовал с ней в Самарканде. Помнит ли она эти беседы?
Головная боль, старая его возлюбленная, то приходила к нему, то уходила, оставляя разбросанные вещи и скомканную постель.
Адвоката ему не дали. В процессах над еретиками адвокат не полагался. А как же права человека?
Его водили на допросы. Вначале делали укол. «Сыворотка правды?» – спрашивал он. Его шуток не понимали. Это Германия, мой дорогой. Его юмор был изготовлен в другой стране и очень давно; срок годности давно истек.
108
Турок и Славянин.
Оба в белых халатах на фоне стены. Они разговаривают. Звука снова нет, видно только движение в нижней половине лица. Сокращение губных мышц, подрагивание щек. Умеренное слюноотделение, без которого речь становится чужой и шершавой. Кислотность слюны у Турка выше: недавно позавтракал чем-то мясным.
Теперь можно увеличить звук, только не сильно.
Говорит Турок: «Это уже четвертая операция».
Говорит Славянин: «Да. Первую он перенес в тридцать три года. До этого были жалобы на головную боль, температура, обмороки».
Говорит Сожженный: «Высокая температура, под тридцать девять, глаза горели. Изнутри горит. Пошли к врачам, рядом жила невропатолог, выписала что-то, прошло. Еще несколько лет, и снова. Тогда только появились первые томограммы, два томографа на весь Самарканд. Смотрю, врачи забегали. Начался рост опухоли. Решили убирать опухоль. Ожидались паралич, слепота и глухота. Операция. Начали собирать деньги.
Операция шла шесть часов. Нарколог: не бойтесь, на половине операции не проснетесь. Говорю: я не боюсь. Ложусь на каталку. Спрашивают: трусы сняли? А что не снимаете? Поставили первый катетер. Полная чернота. Проснулся в реанимации. Показывают пальцы. Сколько пальцев? Два. Пять. Медсестра подошла. Спрашиваю: девушка, как вас зовут? Окна закрыты. Лежишь в боксе, соседних пациентов не видишь. Потом перевели в обычное. Кетонал. Гепарин. Капельницы с раствором Рингера. Потом выписывали… Преднизолон. Гормональный. Что еще? Противосудорожные. Действует на мировосприятие. Тяжелые. Весь мир черный, тяжелый. Конвулекс, он легче, такой безнадеги нет, но всё равно – как выстрел в голову; поменяли на топирамат. Топирамат. Как имя какого-то вавилонского демона. Блокирует натриевые каналы…»
Турок и Славянин слушают его внимательно. Потом берутся за руки и начинают медленно танцевать. Вместо музыки звучат отдаленные удары колокола.
109
На одном из допросов был зачитан его маленький трактат о катехоне.
«Признаете ли вы себя его автором?»
«Да, господин Инквизитор».
«Признаете ли вы
