Катехон - Сухбат Афлатуни
«Тогда оставался Второй Рим», – сказал он вслух.
Шедшая рядом женщина в каракулевой шубке поглядела на него. Она тоже несла что-то с базара, и мысли ее, судя по лицу, были о чем-то простом и важном. Она шла медленно, опасаясь упасть.
«Извините», – косо улыбнулся ей Сожженный.
Иногда какие-то мысли вырывались вот так, вслух. Делалось неловко: как будто неудачно чихнул. И забрызгал окружающих своей мыслью.
Да, оставался Второй Рим. С его армией, чиновниками, бронзой, мрамором (загибаем пальцы). С его Святой Софией (пожалуйста, снимок). С его греческим огнем, сжигающим корабли варваров. С его водопроводом, ипподромом; с его императором. Катехон продолжал работу. Гудел, скакал на лошадях, заседал и строился. И казался сам себе вечным, и был вечным. В год, когда Второй Рим возьмут, сожгут и изнасилуют, когда последний император будет раздавлен в толчее, возникнет Третий Рим. Да, именно в этот год закончится междоусобица в Московском княжестве; Москва начнет стремительно расти, разбухать, превращаться в империю.
И это будет работать. Завода хватит еще на пятьсот лет. До 1917-го. Потом… Потом будет казаться, что всё рухнуло. Что катехон застыл, как паровоз на загаженных и обледенелых рельсах, без угля и машиниста. Последний император расстрелян и облит керосином; человек с нехорошим лицом подносит к нему горящую головешку. Тайна беззакония перестала быть тайной; казалось, вот-вот… И фессалоникийцы – конечно, не те, а их пра-пра-пра и еще сколько-то там пра-внуки, рассеянные по миру, и особенно в России, – вот так же замирали на полуслове, залитые внутренним пламенем ожидания. Так же застывали за мертвым обедом с латунной ложкой, за трудовыми повинностями по уборке улиц, за дискуссиями в ледяных залах. Фессалоникийцы ждали.
Но море молчало. И рынок молчал; торговля была объявлена вне закона. Заводы стояли. Общественные женщины стали дешевы, как никогда раньше. Но чтобы пользоваться их ласками, не хватало сил и калорий. Был голод.
Антихрист, казалось, явился; вошел торопливой походкой; в деснице его белела свернутая газетка. Гремел картавым баритоном и ненавидел попов. Всё вроде совпадало.
Рынки стали оживать. Появились бабы с товаром.
Лжеантихрист умер, не справившись с собственной гениальностью. Череп вскрыли стамеской, извлекли загадочный мозг и передали науке.
Новый лжеантихрист был нетороплив; несмотря на щуплость, походил на статую.
Третий Рим, закуренный, заплеванный лузгой, стал возрождаться. Остатки прежней империи, какие уцелели, были по-хозяйски собраны; из отсыревших книг, голодных людей и прочего вторсырья стали лепить новую. Столица была перенесена в Москву, ее очищали от церквей, расширяли и воспевали в песнях. Катехон, постояв на ледяных путях, был снова подкрашен, подкручен тут и там и заправлен угольком.
Почти семьдесят лет он несся неизвестно куда.
В нем рождались и умирали. В нем пели, дрались и закусывали. В нем тряслись и пили горький чай из серебристых подстаканников. Писали друг другу длинные письма, кашляли, выстраивались в очереди. Имперский катехон гудел и тоже покашливал дымом.
И вот теперь… А что – теперь?
Теперь: лед и горы снега под ногами, которые никто не убирает. Теперь: бывшая окраина катехона, получившая независимость и пока не знающая, на какое место ее себе надеть. Теперь: ледяной новогодний базар, пачки бурой иранской лапши, китайская водка и кислый запах из корейского ряда, где торгуют чумчой.
Но Третий Рим остался. Москва стоит и дышит. Ходит, гоняя подземный ветер, метро. Побулькивает городская канализация. В крови еще движутся полупрозрачные лейкоциты империи, как шарики ртути из разбитого термометра. Он разбил один такой в детстве. И смотрел, как в замедленной съемке, на прыгающие по полу серебристые шарики.
Он остановился.
Он встретил здесь ее тогда.
«Извините, – сказала она, – а где здесь мясной павильон?»
110
Сейчас бы он мог не только показать, но и провести по нему экскурсию. Он ведь экскурсовод, сын экскурсовода. Как говорит Ницше, «нельзя быть безнаказанно чадом своих родителей». Он рассказал бы, когда он был построен. Нет, он, конечно, не знает этого. Но он бы придумал: ведь в нем течет кровь экскурсовода. Того, кто создает вымышленные миры и беседует с луной.
Он бы ввел ее внутрь павильона. «Поздний конструктивизм», – сказал бы он. Она бы кивнула. Всё функционально, никаких украшений. Украшение – только мясо, само мясо. Каждый кусок имеет историю. Каждый был когда-то частью коровы, барана… Он бы провел экскурсию, рассказал бы о прошлом каждого куска, каждой кости. И у каждого из продавцов своя история; все они тоже состоят из костей и мяса, паспортных данных, привычек и наследственных болезней. И любимых песен, слыша которые, они начинают качать головой и щелкать пропахшими кровью пальцами.
«Раньше мясной павильон был деревянным, – сказал бы он. – Потом построили этот, светлый, просторный, с трупным запахом».
После экскурсии она бы купила мясо: то, чья история ей больше всего понравилась.
Но этого ничего не было. Этого не могло быть.
Он создал ее. Здесь, тогда, на Алайском.
То есть: она была. Невысокая девушка, спросившая его вот на этом месте. О пути в мясной павильон. Державшая авоську с помидорами «бычье сердце». Он быстро ответил. Она улыбнулась и пошла.
Красный мясной цвет преследовал его весь день. Сначала канны, на Алайском была целая клумба торжественных советских цветов, от одного вида которых хотелось вставать в шеренгу и маршировать. Красные с желтым трамваи. Закат в окне общежития.
Ночью она пришла к нему, в его комнату. На второй кровати улыбался его сокомнатник, казах из города Джамбула; так обычно и спал, с улыбкой. В комнате стоял запах одиноких молодых мужчин. На полу валялись гантели и его рубашка.
Она каким-то образом добралась сюда ночью, в этот Вузгородок, край мира, за которым обрыв, тьма, Каракамыш, обиталище антиподов.
Сюда шел желтый 28-й автобус. И 10-й автобус, тоже желтый и пыльный. Но в ночное время они не ходили. Вместо них от остановки к остановке гнал ночной ветер, обдавая собой редких людей, чего-то ждавших.
Неужели она тоже стояла на одной из этих остановок? На ней было серое платье, подвижное от ветра.
Можно было поймать машину с риском пережить приключение. Одна его знакомая для этого по ночам и ловила машины. Но никто не валил ее на заднее сиденье. Один водила беседовал с ней всю дорогу о Достоевском. Другой… Но речь сейчас не о ней, а о той, которая в ту ночь пришла к нему и села на
