Катехон - Сухбат Афлатуни
Наступило время армии. Снова были врачи в халатах и сверстники в трусах. Накануне он репетировал разговор с луной.
А потом был пробел. Даже два пробела. Три пробела. Четыре пробела.
На луну наползает продолговатое облако.
104
Итак, его начали готовить к казни.
Если вы полагаете, что в современной Германии так просто сжечь человека на площади, вы ошибаетесь.
Даже для того, чтобы просто арестовать его. Чтобы просто войти в квартиру, когда он будет сидеть в ванне, вызвать в коридор, мокрого и в мокром халате. С каплями на руках и ногах. Для этого тоже требовалась сотня бумаг, разрешений.
Его вина была доказана. (Пожалуйста, музыку.)
Он просто дал им возможность войти в свой мозг, побыть немного в нем, пройти по его длинным и низким коридорам. (Нет, не эту…)
Иногда они останавливались, переглядывались и делали снимки.
Иногда они останавливались, потому что не знали, куда идти дальше. Тогда он приходил им на помощь. Он ведь когда-то был экскурсоводом.
Того, что они увидели, было достаточно, чтобы его сжечь. Его мозг изнутри был похож на замок Фульского короля.
Почему именно сжечь?
Теперь музыка выбрана правильно: шум шагов, звук воды.
Когда время мужчины начинает иссякать и там, где текла его река, подсыхает узкая лужа, а где горели костры его любви и эгоизма, остывает пепел, он встречает двоих странников. У них всё разное: одежда, оружие, улыбки. Только глаза одинаковые: как у манекенов. Какое-то время они идут вместе с ним. Они говорят разные слова, и шаг у них разный, и руки во время разговора движутся по-разному. Только глаза у них смотрят одинаково; одним и тем же вежливым взглядом. Он замечает это.
И тогда они говорят ему, показывая направо, на подсыхающую землю в черных лужах: «Где та река из твоих слез, семени и слюны, из твоего пота и той воды, которой ты поливал засохшие цветы, надеясь их оживить?»
«Часть этой реки утекла в небо, – отвечал он. – Часть ушла под землю. Часть слилась с другими реками, чтобы дойти до берегов океана».
Они смотрят друг на друга одинаковыми глазами и кивают. Они идут молча, слышен только стук оружия на их поясах. Потом они показывают налево, на гарь, откуда ветер иногда приносит серебристые облака пепла.
«Где тот огонь, – спрашивают они, – который ты раздувал в себе, который обжигал тебя, которому ты поклонялся?»
«Часть этого огня унеслась в небо, – отвечал он. – Часть ушла под землю, чтобы согреть ее темноту. Часть слилась с другими огнями, но для чего она слилась с ними, я не знаю. Если вы знаете, скажите это мне».
Они тоже не знают. Ведь они знают только то, что знает он, и еще несколько фраз на древнетюркском, которые им никогда не понадобятся.
Наступает тишина: последняя тишина перед последним вопросом.
Как бы шутя, они спрашивают его:
«Скажи, от чего бы ты хотел умереть? От воды? От воздуха? От земли? Или от огня?»
Они дают ему подумать.
105
«Даруй, Господи, умереть ни от чего. Только от Тебя».
Это он выписал в тетрадь в тот единственный свой год в духовном училище. Выписал из книги, но забыл указать автора, забыл указать книгу. И выписку эту забыл. Потерял. Verloren.
Теперь, идя по Эрфурту, вспомнил ее.
Он прошел мост, поглядел по привычке вниз, на речку.
Река послушно текла. Маленькие запятые, точки, тире… Попадались двоеточия.
Он шел к Предигеркирхе. Слева, через дорогу, было японское кафе; его как-то кормили здесь в первые немецкие недели. На ленте двигались тарелочки с суши. Как и везде. И теперь, наверное, движутся. И кто-то их снимает и поливает соей.
Он шел на глухой звук органа из Предигеркирхе. В церкви часто давали концерты; иногда кто-то из органистов просто разыгрывался. Как сейчас.
Входные двери были открыты; через несколько шагов были вторые; они заперты. Чтобы господину органисту не мешали. Или госпоже.
Постоял, изучая афиши. Он не пойдет на эти концерты. Они для более полых, гулких изнутри людей. В его теле не осталось места для музыки.
Он просто стоял и просто слушал.
Здесь нужно оставить пустое место. Пять-семь межстрочных пробелов: пусть каждый заполнит их своей любимой органной мелодией. Или нелюбимой. Какой-нибудь.
Он не станет оставлять эти строки. У него слишком мало времени. Каждая строка – это время. Понимаете?
Музыка помотала головой.
Он вспомнил историю про мальчика, сына органиста, которого затянуло в органные мехи. А в Самарканде была другая история: на девочку упало пианино. Девочку похоронили, пианино изрубили на щепки и приготовили на нем поминальный плов.
А сколько жертв господин музыки забирает себе просто так. Просто входя в человека, расхищая его сердце и унося в мешке огонь его времени.
Человек состоит из пространства и времени.
При рождении он занимает минимальное пространство; всю жизнь он его расширяет. Увеличивается в размерах, ходит, ездит, путешествует… С временем всё наоборот: в начале жизни его много, очень много. Часы его огромны, дни бесконечны. Потом его меньше. Еще меньше. Время сжимается, как воздух, вытесняемое расширяющимся пространством.
Перед смертью у человека остается только пространство. И память: застывшее, мертвое время. Время, ставшее пространством.
«А душа?» – спрашивает Музыка.
Вопрос был задан легкой пробежкой пальцев и подкреплен гнусавым басом ножной клавиатуры.
Душа. Душа – это то, что связывает в человеке время с пространством. Тонкая, прозрачная мембрана между ними.
«Это не так, – снова загудела педаль. – Ничто так не мешает душе познать Бога, как время и пространство!»
Это не твои слова, Музыка. У тебя ведь нет своих слов. Чью цитату ты сейчас принесла на крючках бемолей и диезов? Говори.
Он прислушался.
Так он и думал: Майстер Экхарт. Да, он ведь проповедовал здесь, в этой церкви. В Предигеркирхе, возле берега Геры. Здесь был монастырь. Он жил здесь, Майстер Экхарт. Был приором доминиканского монастыря.
«Ничто так не мешает душе познать Бога, как время и пространство! – говорил он, беседуя с братьями после вечерней трапезы. – Пространство и время всего лишь части, а Бог един. Итак, если надлежит душе познавать Бога, она должна познавать его вне времени и пространства».
Слова приора разнеслись под острыми сводами, смешались с музыкой, исчезли.
В конце жизни Экхарт предстал перед инквизицией и был признан еретиком.
106
Это был первый год
