Катехон - Сухбат Афлатуни
Тема для размышления: Лютер, 21 год, попав в страшную грозу 2 июля 1505 года под Эрфуртом, переживет религиозное перерождение и решит стать монахом.
Ницше, 21 год, попав 6 апреля 1866 года в грозу под Наумбургом, переживет антирелигиозное перерождение. Отныне он будет поклоняться не Богу, но молниям и прочим freien Mächten, ohne Ethik[18].
«Но где же та молния, которая лизнет вас своим языком? Где то безумие, которое необходимо привить вам?»
Так напишет он в своем «Заратустре». Его самого слепящий язык молнии лизнул в мозг.
Хижина на вершине холма превращается под его пером в подобие капища; такие устраивались иудеями, отпавшими в язычество, на высотах. Вряд ли упоминание двух закалываемых агнцев было случайным. Он чувствовал себя жрецом новой веры. Новой философии. В нем играла кровь священников.
Перерождение, произошедшее с Лютером, лишь вначале привело его в монашество; в итоге путь его, извилистый и раскаленный, как молния, закончился Реформацией. Церкви и монастыри закрывались, священники изгонялись; вспыхнула война, из ее пепла стала прорастать новая Германия. Та, которая будет уже при жизни Ницше окончательно объединена «железом и кровью».
Куда приведет Германию перерождение, произошедшее с Ницше, тоже известно. Не при его жизни, несколько позже, но с его именем. Церкви и монастыри будут закрываться, священники – сажаться в концлагеря; вспыхнет война, из пепла которой начнет прорастать новая Германия. Вот эта, которую мы видим сегодня, здесь и сейчас. «Старая добрая Германия». Слишком старая и оттого слишком добрая. От которой даже у памятника способна разыграться головная боль. «Вер ист даз? – Ниче. – Ах, Ниче…»
В 1879-м он возьмет в аренду у города часть городской стены (так поступали многие), чтобы выращивать рядом с ней сад. Тогда средневековые стены города еще стояли на своем месте. Десять плодовых деревьев, розы, лилии, гвоздики, крыжовник.
Эдема не получится; он так ничего и не вырастит. Он не был человеком сада, земли и хлорофилла. Он был садовником мыслей; выращивал их, серые и твердые, как грибы. В афоризме «Садовник и сад» он напишет: «Из сырых, хмурых дней, одиночества, слов без любви на нас растут, как грибы, выводы: однажды утром они уже тут, мы не знаем откуда, и, серые и ворчливые, они оглядывают нас. Горе мыслителю, который не садовник, а только почва своих растений!»
Вдалеке, за домами, заиграли флейта и труба. Ухнул барабан.
90
Ева Гросс, урожденная Гроссман.
Йозеф Соломон Гросс.
Анна-Мария Гуткинд. Густав Гуткинд. Петер Холлендер. Отто Холлендер. Фриц Йонас. Адольф Ландсберг.
Он читал эти имена в тени под каменной аркой.
Имена, как всегда, останавливали его, вводили в свой тихий хоровод.
Место, как значилось на указателе, называлось Юденгассе, Еврейский переулок. Здесь они жили в начале 1930-х. Их было тогда в Наумбурге не слишком много.
Да, когда-то было больше, гораздо больше: в том 1349 году, когда в город вошла чума. У них были синагога, школа и миква для омовений. С наумбургскими евреями поступили тогда как и в Эрфурте: их сожгли.
В 1933 году в Наумбурге проживало всего 35 евреев. Отто Холлендер и Адольф Ландсберг были адвокатами; Йозеф Гросс владел магазином тканей.
Он стоял, прикрыв глаза.
Усталость этого дня вдруг навалилась на голову. А имена продолжали ходить вокруг него, парами и по одному. И слегка приплясывать.
Он не был евреем, его не интересовала чужая смерть, массовая или одиночная. Он, как уже сказано, был мерзавцем. Обычным мерзавцем, жадным до женщин и мыслей. И женщины ему тоже были нужны для мыслей; он съедал их, выплевывая ногти и волосы, и превращал в идеи.
Что его интересовало?
Время. Его интересовало исчезновение. Исчезновенцы. Те, кто оставлял после себя густой темпоральный след. Как самолет, проскользнувший сейчас по небу и прочертивший в нем бледную полосу.
Эти «юденгассе» рассыпаны по всей Германии, как марципан.
Им разрешали селиться, облагали налогами, заставляли носить остроконечные шапки, ненавидели, высмеивали, дружили. Изредка стыдливо женились на них или выходили замуж. Исчезая, они оставляли после себя почти осязаемую пустоту. Он сам носил один «юденгассе» в себе. С детства, с Самарканда, вот здесь.
Назывался он махалля Ягудиён, квартал бухарских евреев.
91
Это место было недалеко от его дома, почти за Регистаном. Там жили несколько его одноклассников. Он бывал у них; у них были тихие, настороженные дома. Шумные и тихие одновременно. Говорили громко. В каждом доме в главной комнате на стене висел ковер. На ковре помещались большие фотографические портреты, отретушированные местными фотоумельцами. Это были родители.
В одной из таких комнат он встретил пианино. Пианино было старым и издавало хриплые, неверные звуки. Прикасаться к нему запрещалось. Дети тайком тыкали в желтые клавиши, закрывали крышку и убегали.
Пианино пахло так же, как весь дом. Как ковер с портретами. Запах тысячелетней осторожности. Как тяжелые парчовые наряды, которые изредка доставались из небытия и сушились во дворе. Дворы были замощены кирпичом. Летом их поливали.
В некоторых домах встречались большие богатые комнаты, свидетели прежнего расцвета семьи. Как они уцелели? Тут тоже пахло чем-то чужим и строгим; с ковров ветхозаветными глазами глядели родители с румянцем на отретушированных лицах.
Всё это пряталось, женилось и размножалось за глухими стенами; улицы были узки, арками висли тонкие газовые трубы. Летом от шагов поднималась пыль. Снаружи всё было как в других махаллях. Да и внутри: для него, «тогдашнего». Это уже потом, поворачивая память то так, то так, он понимал, насколько другим был этот мир, в который он являлся в летних шортах и с шахматной доской под мышкой.
Перед отъездом из Самарканда он сходил туда, в «юденгассе» своего шахматного детства. И уперся в пустоту. Там никого не было. Они все исчезли. Продали имущество, дом, запретное пианино. И исчезли в лучшую жизнь. Их бывшие дома стали выглядеть чище и солиднее, там теперь жили другие люди, и в комнатах стоял другой запах. Старые богатые дома были переделаны в хостелы для туристов.
В конце концов, любой народ – не больше чем особая конфигурация пространства и времени. Чем большее пространство он собой занимает, тем медленнее течет его время. И наоборот.
Медленное, вязкое время тюрков.
Медленное, в проседи инея, время русских.
Гораздо более быстрое время европейских народов, теснящихся на карте, как в электричке в час пик.
Народы трутся друг о друга своими территориями, колкой хвоей государственных границ.
Торопливое время евреев, тысячелетиями ютящихся на клочках, обрывках пространства: в местечках, гетто, юденгассе. Сжатых в
