Катехон - Сухбат Афлатуни
«Но при чем тут Европа?»
«Я сейчас говорю именно о Европе», – быстро отвечает Сожженный.
Судя по тишине, никто ничего не понял.
Все начали прощаться. Диктофон какое-то время записывал эти ненужные слова и звуки, пока кто-то его не отключил.
76
Теперь поговорим о деньгах.
Операция – всегда деньги, не так ли?
В случае Сожженного это были сложные операции. И очень дорогие.
Нет, она не будет помещать здесь фотографию Сожженного с просьбой перевести на такой-то счет. Такая мысль у нее была. Пока не обнаружила банковскую книжку Сожженного, о которой прежде не знала.
Оказалось, и самого Сожженного она почти не знала.
Там была довольно большая сумма. На операцию хватало, даже с горкой.
Она устроила ему допрос. Но он снова ее не узнал. И не понял. Или сделал вид.
Теперь она по-новому посмотрела на его беспамятство. И на самого Сожженного. Хотя… какого «Сожженного»? Хватит уже играть в эти игры. Фархад. И в банковской книжке он был, конечно, под своим паспортным именем. Фархад.
Вспомнила, как в начале, когда до забываний было далеко, он назвал ее пару раз «Ширин». Намекал на ее фамилию, Зюскинд, «сладкий ребенок». И «Ширин» – сладкая. «Фархад и Ширин». Она читала эту поэму в жарком Самарканде. Огромная, печальная, ничего из нее не запомнила… Еще раз пролистала банковскую книжку.
Теперь она припомнила, как в Батуми он порывался платить сам. С какой-то новой карточки. И в Турции. За что-то даже платил. «Благодарные экскурсанты», – улыбнулся, поймав ее вопросительный взгляд.
И здесь, в Эрфурте, что-то покупал, когда они только обустраивались. Она не обращала на это внимания, брак расползался, мысли были о другом. Вот если бы он, наоборот, требовал у нее денег… А так… Одно время о нем даже почти не думала. Выполняла на автомате какие-то обязанности. И когда стал снимать жилье отдельно… Один раз спросила, есть ли у него деньги. Да, есть.
Потом была операция, он снова отказался от ее денег. Снова сослался на каких-то самаркандских родственников, или не самаркандских, и не родственников, она была в таком состоянии… Ждала, что он снова станет узнавать ее. И боялась этого.
Ожидания оказались напрасными, и страхи. Головные боли на какое-то время стали реже и слабее, он почти вернулся в нормальную жизнь. Но ее всё так же принимал за кого-то другого. За Мергу. За Уту. За какую-то ташкентскую знакомую, которая умерла. И он имел к этой смерти какое-то отношение. Или просто думал, что имел. Всю ночь разговаривал с ней как с мертвой. А она лежала, сжав губы.
В остальном он был нормален; безумен только в отношении ее… А он всё говорил. Спрашивал, помнит ли она, как они первый раз встретились на Алайском базаре? А как требовала от него череп?
Под утро она оделась и ушла. Ходила по пустому Эрфурту, думала. Рассвет застал ее на Домплац. Спасибо, картинку не нужно. Не нужно, она сказала.
Турку она, кстати, решила ничего не говорить. Про эту банковскую книжку.
И в первую же ночь проболталась. Его реакция ее удивила.
77
Он молча выслушал, пощипывая кожу на ноге. И спокойно назвал ей сумму на счету Сожженного.
Здесь хорошо бы смотрелось многоточие. Во всю строку.
Нет, она чувствовала, что между Сожженным и Турком была какая-то… Что Турок не просто так появился в ее жизни. Иногда он задавал ей вопросы о Сожженном. Какие? Неважно. Он спрашивал, она отвечала. Спокойно, только один раз швырнула стакан. Тут же извинилась.
Ей хотелось спросить, для чего он всё это спрашивает. Почему его интересует то, что делал Сожженный тогда-то. Не говорил ли с ней о мировых ценах на нефть. Бред.
Но она боялась. Спросить и узнать. Разбить весь этот стеклянный сад, который она так осторожно выращивала. Страх потерять Турка, с его акцентом, ресницами, с этим его Славянином, при котором она стеснялась ругаться по-русски.
Когда Турок сам назвал сумму на счету Сожженного, внутри раздался звук битого стекла. Турок не просто знал что-то о Сожженном. Он знал о нем больше, чем она. Что именно, ей предстояло сейчас услышать.
Но она не услышала: Турок уже спал. Она лежала и думала. Встала. Снова легла.
На следующий день сходила к Сожженному. Сожженный вечером обычно отсутствовал, гулял по городу, стоял возле старой синагоги. Квартира была пустой.
Надо было, конечно, спросить у Турка. Но она и так у него всё спрашивает. К своему официальному мужу она может зайти и без разрешения. Вот дубликат ключа.
Она разулась, засунула ключ обратно в брюки, подошла к ноутбуку.
Включила.
Полчаса копалась в нем, открывая и закрывая файлы. Да, она многого не знала о Сожженном… Быстро сбрасывала на флешку.
В двери затрещал ключ.
Стала быстро выключать. Вспоминать версию для Сожженного, почему она здесь.
В дверях стоял Турок и смотрел на нее. Для него версии у нее заготовлено не было. Поэтому она перешла в наступление. Резко спросила, что он тут делает.
– Искал тебя.
– Почему не позвонил?
– Ты забыла свой хэнди, – вытащил из кармана и бросил ей на колени.
– А откуда узнал, что я здесь?
– Славянин сказал.
– Он что, за мной следит?
Турок сжал ей запястье:
– Ты становишься похожа на мою жену. Она тоже задает много вопросов.
– Мне больно.
Он разжал пальцы. Спокойно сел напротив.
– Тебе не больно, – смотрел на нее в упор. – Я знаю, когда людям больно, а когда нет. Это моя работа.
Она потрогала запястье:
– Можно я всё-таки задам несколько вопросов? Только не здесь.
– Почему не здесь? – Турок снял куртку.
От его майки шел горьковатый запах пота и парфюма.
– Сейчас вернется… Фархад, – сказала она.
При Турке у нее не получалось называть его «Сожженный».
– Не вернется. У него случился приступ, у синагоги. Он сейчас в…
Назвал имя клиники, ничего не говорившее. Или просто не расслышала.
– Ты куда? – Турок наблюдал, как она вскочила, уронила хэнди… – Туда не нужно. Он в порядке. Немного не справился с хронотоками. Что ты хотела спросить?
Экфрасис № 9
«Я сам виноват», – повторял он, придя в сознание.
Он шел с последней лекции.
С последней своей лекции здесь, в Эрфурте.
Эта лекция была неожиданно посвящена одной картине. Хотя в анонсе говорилось, что речь пойдет о будущем. О будущем Европы – кажется, так.
На эту его последнюю лекцию не пришел никто. Кто-то собирался и не смог. Кто-то и не собирался.
Аудитория была открыта и пуста.
Сожженный постоял у окна. Может, и
