Катехон - Сухбат Афлатуни
За это время Сожженный успевает закончить историю о Феофиле. Феофил прощен. Проснувшись через еще столько-то дней, он находит на груди тот самый злосчастный договор. Несет его в церковь, там как раз заканчивается служба. Феофил сообщает всем, что с ним случилось, в какую беду он попал и как был спасен. Все слушают в страхе и трепете. Епископ, он тоже тут, повелевает Феофилу сжечь договор, что тот и делает. Свет, ликование, занавес.
Сожженный молчит. Кто-то спрашивает, как его голова. Молчание. Сожженный, видимо, отвечает жестами.
Она думает, что сейчас он еще скажет о Феофиле. Но мысль его успевает сделать новый поворот.
«“Европейская цивилизация погибнет от сострадательности”. Василий Розанов, лето тысяча девятьсот двенадцатого года. Через два года начнется Первая мировая, в которой ни о какой… потом Вторая, еще менее сострадательная. От них европейская цивилизация и погибла, они обескровили, высосали ее. После сорок пятого Европа уже сама ничего не решает, никого не захватывает, никуда не расширяется. Она разделена между Штатами и Советами, но и те и те – не Европа. Это карикатуры на Европу, огромные, монументальные карикатуры».
Кто-то спрашивает о чем-то Сожженного, вопрос звучит неразборчиво. Она снова прокручивает вопрос. Только треск и шорохи становятся громче.
Судя по ответу, Сожженного спросили, как это связано с Феофилом.
«Напрямую связано», – быстро говорит Сожженный. И снова уходит от темы.
«Но недолгое время эта разделенность Европы на два лагеря создавала какое-то напряжение, было источником каких-то смыслов. Кроме того, еще были живы те, кто родился задолго до сорок пятого и застал те времена, когда от легкого движения воздуха в Берлине или Лондоне зависели судьбы мира. Цивилизация ведь существует прежде всего в мозгах… С начала девяностых…» – Сожженный вздохнул.
«Мы помним…» – сказал кто-то громко.
«И об Эмпедокле?» – спросил Сожженный.
«О ком?»
«Он размышлял об Эмпедокле, / Читал Мюссе, ценил Массне… / И по зиме гулял в монокле, / А по весне носил пенсне»[38], – хрипло напел Сожженный.
«Эмпедокл, древнегреческий философ, врач, государственный деятель, жрец…» – кто-то успел заглянуть в Википедию.
«Он учил о двух космических началах, – снова голос Сожженного. – О Любви, которую он отождествлял с влагой, и Вражде, которую… да, с огнем. Причем оба начала, не только Вражда, если преобладают полностью, губительны для людей. В царстве Вражды всё разделяется, разлетается на фрагменты и обрубки… Но и в царстве “липкой Любви” всё склеивается в один нерасчлененный комок, всё совокупляется со всем».
Она вышла из комнаты, оставив голос Сожженного звучать в пустоте.
В соседней сидел на диване Славянин и ласково мучил кота. Увидев ее, вопросительно поднял брови. Кот выскользнул и скрылся под диваном.
– Бла-бла-бла… – ответила Анна.
Славянин ей не нравился. Что связывало с ним Турка? Сожженный считал обоих порождением своего сознания.
74
Да, ее планы пристроить куда-то Сожженного потерпели крах.
Кому был нужен иностранец, да еще с таким диагнозом? Пусть даже с дипломом философа. Впрочем, окончание философского факультета Ташкентского университета тоже звучало как диагноз. Да, не смертельный. От него можно было избавиться, пройдя вовремя реабилитацию на Philosophische Fakultät какого-нибудь немецкого универа…
«Почему ты даже не пытался? У тебя был немецкий…» «Тогда бы я не встретил тебя», – говорил Сожженный, обнимая ее. «Откуда ты знаешь? Может, наоборот, встретил бы еще раньше». – «Нет. Тогда ты была бы еще не ты. А я – не я».
Спорить с ним было невозможно. Невозможно спорить с человеком, который сам был в постоянном споре с собой.
Было, правда, одно собеседование… которое он блистательно провалил. Его спросили, какой методологией он пользуется. (Welche Methoden verwenden Sie?) Он ответил, что методология – это инструкция по использованию мыслей, а он предпочитает мыслить без всяких инструкций. Его спросили, готов ли он сдать тест на гендерную чуткость (Geschlechtssensibilität). Он ответил, что готов сдать, если потребуется, любой идиотский тест…
«Ты сам – идиот», – сказала она, когда он пересказал ей всё это. «Слушай, Мерга, всё будет хорошо, я произвел на них впечатление…» – «Я даже догадываюсь какое!»
На «Мергу» она не отреагировала. Как он только ее не называл.
Сам Сожженный полагал, что он вполне устроен. Говорил о каком-то институте, где исследуют его мозг. «Они исследуют меня, а я исследую их».
Она вздохнула и вернулась к голосу Сожженного.
75
Феофил – это каждый человек. Я. Вы. Они. А каждый человек – Феофил. Имя, переводящееся как «любящий Бога». И одновременно как «любимый Богом». Так и мы. Вы. Я. Любящие и любимые. Но в какой-то момент подписываем этот договор. Да, этот. С тем, с кем не надо его подписывать. С кем вообще не надо ничего подписывать. Осознанно, полуосознанно, в суете, на ипподроме, в театре, на базаре, под одеялом… Подписывают всё. Кровью, слюной, слезами, по́том. Отличие людей думающих в том, что они понимают, что его подписали. А святых – что не просто понимают, но и каются в этом.
Думающие люди понимают и живут с этой мыслью, пытаясь ее как-то заговорить, успокоить другими мыслями. А святые…
«А святые разве не могут быть мыслящими?»
«Могут, – отвечает Сожженный. – Могут», – невидимо кивает он.
Но для святых мысль – всегда только предбанник. Предбанник самоанализа, познания себя. В котором нужно раздеться (в веру входят только голыми) и сложить вещи в пакет. И быстрее войти в веру. Скользкими, грязными, с пятнами экземы, лишаями и целлюлитом; другими в нее не входят.
А для просто думающих людей мысль – такой бесконечный лабиринт, бесконечная игра разума с самим собой.
«Европа – это мозг мира, – неожиданно говорит Сожженный. – Но мозгу постоянно требуется кровь. Иначе он умирает».
Наступает недолгая тишина. Где-то в темноте скрипит стул.
«Что вы предлагаете?» – из скрипа и темноты возникает вопрос.
«Ничего. Я не предлагатель. Я всего лишь экскурсовод. Первоначальное значение слова excursio – военная вылазка, набег. Так что excursores – это и совершавшие набеги варвары, и современные туристы».
Из записи непонятно, что делает Сожженный, говоря это. Но она представляет, как он ходит по аудитории. Как движутся его ноги. Голос его то приближается, то удаляется.
«Посмотрите направо… Что мы видим? Верно, длинный серый коридор. А что за ним? Еще один серый коридор. Мы можем двинуться туда. Мы увидим, как на стенах проступают имена тех, кто были там до нас. Это коридоры мысли, бродить по ним можно до бесконечности. Иногда путь преграждает книжный завал, в который упирается мысль. Иногда несколько черепов. Книга и череп – самые простые катехоны, они способны немного остановить время и,
