Позвоночник - Мара Винтер
Обратный путь показался мгновением. Раз, и у истока. Красная вода стояла на месте, там, где она её оставила. Юна вошла в воду, рядом с деревцем. Электричество мерцало тоненькими разрядами, во все стороны от ствола. От такого можно было умереть, будь она снаружи, но она находилась внутри, здесь всё работало иначе. Электричество не убивало. Она вдохнула воздуха (скорее, по-привычке) и нырнула вниз.
…И увидела солнце. Так близко, что оно ослепило её. Светилось всë. Казалось, её глаза сами испускали свет. Пришлось вынырнуть, и она вынырнула, слепая, беспомощно цепляясь руками за воду. Вода, естественно, не держала. Кроме света, были образы танца, разного, но в одном, будто кто-то танцевал во всех возможных (и невозможных) стилях одновременно. Электричество вошло в неё, стало ей, тело пронизывали разряды. «Старшие ходят, – усмехнулась. – Огнеупорные». Попытка прокрасться снизу провалилась, едва начавшись. Оставался первоначальный план: идти вдоль русла. Идти наверх.
Юна взглянула на ноги. Раны исчезли, вода смыла их. Вымокшая до нитки, она, на удивление, ощущала себя вполне здоровой. «Ну и колодец, – подумалось, – как бы попасть туда… чтобы не ослепнуть». Ответ напрашивался сам: нужно подготовить глаза. Глаза на месте, и то хорошо. Ноги с новыми силами вели её вперед.
Вдоль русла, мимо заводов, мимо домов. Из окон, слева, высовывались те, о ком нужно было заботиться. Расстрелявшие слона. Справа никто не высовывался, им было некогда. Навстречу ей, издалека, из-за тумана (другой район не разглядеть, пока ты не там) шёл человек. Уверенной походкой, с лёгкой хромотцой. «Папа, – прошептала она, – папа!» – закричала и кинулась навстречу. Родион увидел её. Такой, каким дочь его помнила, темноглазый, темноволосый, слегка рассеянный, весь в мыслях. Подбежала и остановилась, нерешительно, как в детстве. Он был слишком далеко. Он всегда был далеко, даже когда близко. «Я знаю, что тебя нет», – сказала она. «Привет, Юна, – сказал отец. – Какая ты стала… сильная. Хоть и не большая», – пошутив, улыбнулся. Юна рассмеялась, нервно, от счастья, сама ему, счастью своему, не веря. «Я пыталась быть, как ты, папочка, – призналась, ощущая влагу в глазах, – заботилась о них всех. Даже о бабушке. Помнишь её?» Он усмехнулся: «Та ещё мегера». Смех лился из нее, как не лились слезы, лился и дрожал. «И о ней, и о маме, и о Германе. Их трое, а я одна. С тех пор как ты оставил нас, я одна, никто мне не помогает. Но всё, что я могу – это давать им деньги. А это им, похоже, не так уж и надо. Они не замечают. Они… Герман, он опять на солях, пап. Нет… ты же не знаешь. Ты не застал. Ты… тебе было бы всё равно, – поняла она внезапно. – Ты бы этого не изменил». Родион слушал её, до самой запинки, внимательно слушал, как отчет об эксперименте в своей лаборатории. «Юна, – сказал он, спокойно, будто объясняя урок, – ты не можешь заменить меня. Ты не я. Глава семьи – не тот, кто несет в неё деньги. Глава семьи – тот, кто несёт в неё мир. Я сам вряд ли был главой. Мама делала всё, чтобы мне помочь. Не я держал мир, а она, мама. Держала, пока мир был в ней. Ты пытаешься делать всё за всех, а по итогу только надрываешь здоровье, силы и… связки. Никто, кроме самого человека, не поможет ему, пока он ни захочет этого, ни позволит ему помочь. Мама не хочет жить без меня. Она цепляется за всё, что обо мне напоминает, но она… не жива, уже нет. Бабушка просто устала. Герман заблудился. Ты не можешь контролировать то, что тобой не является. Ты – не твоя мать, не бабушка, не Герман. Ты – это ты. Помоги себе и, глядя на твой пример, возможно, они тоже захотят себе помочь. Хоть это и не точно. Ты – не твоя мать, – повторил, серьёзно, глядя ей в глаза. – Она не хочет идти дальше. Она не хочет, чтобы время шло дальше. Хочет заморозить момент, тот, где я еще с ней. В её мечтах. А ты, что случилось с тобой? Почему ты не хочешь идти, Юна? Вернее, куда ты не хочешь идти? Вспомни период, когда это случилось, с твоей ногой. Вспомни, что было». Она задумалась. «Шла подготовка к отчетному концерту. Мы с Тимуром… готовились. Я училась и работала одновременно, днем у станка, ночью у пилона. Горизонтально и вертикально. Несла свой крест, – попыталась отшутиться. Не удалось. Отец остался серьезным. – И там, и там меня считали лучшей. А потом… когда он… когда мы… я подумала: хочу, чтобы всегда было так. Чтобы не было никого другого. Ничего другого, только я и Тим, и… высота, папа, я хотела, чтобы была высота. Все ждали от меня будущего. Все хотели, чтобы я была будущим, и обеспечила его, будущее, всем. А я хотела жить, сейчас, а не потом, внутри себя, а не чьего-то плана. В моменте… том моменте, что с крыльями, понимаешь?» Родион кивнул и спросил не то, что мог бы, не то, что, она ожидала, он спросил: «Ты хотела оторваться от матери? То есть от земли?» Юна подумала. Юна сказала: «Да». Он вздохнул. «Радоваться ты не умеешь, дочь, – констатировал, – пахать умеешь, как вол на поле, над телом своим, над техникой, а радоваться – не умеешь. Не потому, что достигла чего-то, а потому, что просто ты есть. Можешь вспомнить, когда отдыхала в последний раз? Не спала, но расслаблялась. Не думала ни о каких обязательствах. Не тело расслабляла. Себя целиком. Можешь?» Юна не могла. Отрицательно качнула головой. Родион был какой-то не Волков здесь, в её подсознании. Он её обнял. «Я так устала, пап, – прошептала она, – так устала. Надо спасать королеву. Для начала, – подняла брови, – искать королеву. Но я так устала, просто не передать». Отец был Волковым. Он отстранился. И сказал: «Откуда, думаешь, твоя авария? Ты хотела отдохнуть, но не могла себе этого позволить. Теперь вот, позволяешь. Отдыхай». Его смех растворился в воздухе. Направо, налево, прямо, назад: его не было нигде. Исчез, как в прошлый раз, когда был расстрелян. Был, и не стало. Юна поступила также, как тогда. Пошла дальше.
В висках еë билось, жилкой: «Эти женщины убили слона. Эти женщины убили инстинкт жизни. Не наступите на моего слона, он тут пока
