Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич

Андрей внезапно даже крякнул от досады за брата. Строго вскинулись ресницы.

— Несешь неизвестно что, балда, — возмутился он. — Ну-ка давай, говори все. Алесь наш, мужик. Не скажешь — всему конец. Где веры нет, так какая уж дружба?

— Что вы, — противился Алесь. — Почему конец? Да я и не хочу.

— Видишь? — не унимался Андрей.

Кондрат все еще колебался. И тогда глаза Андрея вспыхнули.

— Не хочешь? Тогда я сам. Только ты, Алесь, знай: на тебя все надежды. Молчи во имя матери и Пана Езуса.

— Это уж напрасно, хлопцы.

— Не напрасно, — пояснил Андрей. — Каждый за своих: дво­ряне за дворян, мужики за мужиков. А если прознают — тогда нам конец. Ведь знали, а не сказали. Деда старого хорошо если отхлещут. А нам, и Лопатам, и Кохновым людям, может, и Сибирь.

— Тогда и говорить не надо, — предложил Алесь уже серьезно.

— Надо, — сурово настаивал Андрей. — Мы дядьковые братья, мы с тобой более родные, чем по крови. Раз смолчим, два смол­чим — и конец братству.

Он передохнул.

— Кроера хотят убить, а имение его сжечь. Корчак. Тот самый, который вилы бросил. У него кровь в сердце запеклась на пана Кастуся. Его дети сумы пошили и в нищеброды пошли. За самим Корчаком гоняются, как за зверем. И Корчак решил: убить.

— А разве это можно, убивать? — спросил Алесь. — Люди ведь. Они живые! Да и не в том дело, кого убивают. Дело в том, кто убивает. Тот, кто убил, — это уже не человек, он хуже без­умца. Он отравлен убийством.

— За змею Бог сто грехов простит. И он убьет в один из дней Масленицы. Чтобы не в пост грешить. Так что не езди и своих отговори.

— Мы никогда не ездим, — повторил Алесь. — Мы — враги. Я никому не скажу, можете мне верить. Только ведь его поймают. Мусатов за ним повсюду гоняется. Жаль смелого человека!.. А кто это вам сказал об убийстве?

— Петрок Кохно слышал от Лопат. А они к Покивачу ездят, где Корчак прятался.

— Болтун ваш Петро, — отметил Алесь. — С радости, что эту грязную свинью убить собираются, распустил язык.

— Он никому больше не сказал, — покраснел Андрей. — Не думал я, что ты, Алесь, нас упрекать будешь.

Теперь стыдно стало Алесю.

— Я не упрекаю. И я никому больше не скажу. Надгробная колода.

Это была самая страшная клятва о молчании. Парни поверили и пошли, успокоенные.

...Утром следующего дня в Загорщину прискакал из Kpoeровщины гонец, мужик лет под сорок. Пан Юрий и Алесь как раз выходили из дома, когда мужик тяжело сполз со своей неуклюжей лошадки.

Лошадка сразу будто уснула, тупо расставив косолапые ноги. Мужик стоял возле нее, комкал в руках грязную прорванную ма­герку и не смотрел на панов, только на мокрый снег, в которой утопали его раскислые поршни.

— Накройся, — повелел пан Юрий. — Не люблю.

Диковатые светлые глаза мужика на мгновение приподнялись. И в них было какое-то испуганно-удивленное выражение.

— Нет, — почти без голоса отказался мужик.

— Звать как? — спросил пан Юрий.

— Борисом.

— Откуда ж ты такой, Борис?

— Из Кроеровщины, — почти беззвучно ответил мужик.

— Ясно. Что там произошло?

— Благородный пан Константин Кроер умерли. Они просят, чтобы дворяне стояли... у гроба.

— Как это он просит? — еще не веря, спросил пан Юрий. — Мертвый просит?

— Еще как... живы были.

— Убили? — спросил Алесь резко.

— Нет. Они сами.

Пан Юрий ахнул.

— Как случилось?

— В одночасье... почти. Говорят, жила лопнула. Уже и в гроб положили.

Пан Юрий перекрестился.

И увидел белую голову мужика, на которой растаивали мокрые хлопья последнего снега.

— Накройся, говорю тебе. Ступай в челядную. Попроси там горелки. И овса коню.

— Нет, — отказался мужик. — Приказано еще оповестить...

Загорский разозлился.

— Ступай, говорю, кляча ты затурканная. Иначе я, пока то да се, сам тебя на кнут возьму. Логвин, Карп, возьмите его, дайте сухие поршни, горелки — словом, что положено.

Мужик пошел между слуг, покорно опустив голову.

Алесь никогда не видел отца таким. Пан Юрий, казалось, вот-вот вскипит. Губы как только не дрожали. Глаза злобные.

— Что ж это такое? — растерянно спросил Алесь.

— А то, — ответил отец, — то, что они правильно говорят: «Пана повесят — три дня перед ним шапку снимай, потому что часом оторвется».

Он рванул под шубой воротник сорочки. Молча пошел, почти побежал, к лестнице.

— Нет, брат, все хорошо, как оно произошло. Собаке — соба­чья смерть... А дворянин! Старого знаменитого рода! За таких — как нас простить?

— Вы ведь не виноваты. Что ж вы можете с ним поделать?

— Увидеть в гробу, — ответил пан Юрий, взбегая по ступень­кам. — Собирайся, Алесь.

Не ехать было нельзя. Отец так и сказал матери.

Неожиданно мать отказалась.

— Ты можешь ехать с Алесем, — сказала она. — Тебе надо. А я не могу. Я не любила его.

Поехали вдвоем. Верхом. По настилу из лозы переехали тол­стый, но уже слабый, как мокрый сахар, днепровский лед. Дорога шла сначала заливными лугами, потом заснеженной возвышенно­стью, переходившей где-то далеко справа в Чирвоную гору. Ско­ро должна была открыться глазам Кроеровщина.

Мокрый, там и сям уже грязный снег укрывал поля, а на снегу сидели угольно-черные вороны. Порой они взлетали, и тогда сразу становилось понятно, как трудно им лететь сквозь сырой, влаж­ный ветер. На поле Загорских догнал Януш Бискупович, личный враг Кроера, тоже верхом. Поздоровались. Алесь с интересом рас­сматривал спутника, его живое красивое лицо с аксамитно-тем­ными глазами. Бискупович был неравнодушен ему еще и по той причине, что считался самым богатым из всех охотников Придне­провья на «песни рога».

Он сочинял не только их, но еще и стихи: серьезные и чут­кие — по-польски, шуточные — по-здешнему. Кроер едва не вы­звал его на дуэль за стихотворение о Пивощинском бунте. Там, между прочим, были такие строки:

Пан жандарм его целует,

Хоть он кукишем глядит.

Пан Юрий относился к Бискуповичу с уважением, но был явно